Как я был «южнокорейским шпионом»

На то, что источником сведений не являюсь я, указывает и признание экспертизой недостоверными около 30 % единиц информации, содержащейся в списке, так как никто никогда не ставил под сомнение мою компетентность, что исключает возможность оперирования мною недостоверными сведениями в беседах на профессиональные темы, в том числе и с Чо Сон У. Тем более нелепо предполагать намеренную, как утверждается, передачу недостоверных сведений. Если следовать обвинению, выходит, что, передавая недостоверные сведения, я целенаправленно и умышленно дезинформировал южнокорейцев. На кого же я работал и почему получал деньги только от южнокорейцев? Ни следствие, ни суд даже и не пытались разрешить этот парадокс.

Не пытались ответить и на вопрос, как в документе, подготовленном московской резидентурой АПНБ, могли быть зафиксированы сведения, переданные якобы мною в то время, когда я еще работал в Сеуле, то есть в январе-феврале 1994 года? Допустим, что они были переданы, но тогда при чем здесь московская резидентура? Или как могли быть переданы сведения в период с марта по август 1994 года, когда я работал в Москве, а Чо Сон У — в Сеуле?

Согласно данным наружного наблюдения, в период с января по середину сентября 1996 года я всего лишь дважды встречался с Чо Сон У — в январе и апреле. Но к тому периоду в списке относятся около 50 случаев поступления информации, причем и в феврале, и в марте, и в мае, и в летние месяцы. Но если не было встреч, то не могло быть и передачи сведений, так как, в соответствии с обвинением, я их передавал только во время встреч с Чо Сон У. Из 33 месяцев поступления информации, зафиксированной в списке, как минимум в течение 16-ти я объективно не мог встречаться и не встречался с Чо Сон У и, следовательно, не мог ему ничего передавать. Как можно было признать переданным мною все, что зафиксировано в списке?

Приписывая мне передачу сведений, ФСБ не могла не понимать, что, если и была утечка информации, то через кого-то другого. Но вопреки очевидному продолжала настаивать на том, что это сделал я, не озаботившись поиском подлинного источника. Почему? То ли там понимали, что весь этот список — липа, просто не хотели утруждать себя? Ведь по отчетности-то все равно все вышло гладко.

Все без исключения сведения, перечисленные в списке, были известны широкому кругу лиц, разной степени компетентности, которые имели постоянные контакты со многими корейцами, в том числе и с Чо Сон У. Часть сведений не имела отношения к МИДу. Практически все они в той или иной степени обсуждались в СМИ или в специальной литературе.

Таким образом, не вызывает сомнения безосновательность утверждений о том, что текст на корейском языке — это выписки из двух документов, что эти документы подготовлены в АПНБ, что они относятся ко мне, что именно я передал сведения, содержащиеся в списке и что получателем этих сведений был Чо Сон У.

Свидетельством того, что ассоциация этих документов со мной надумана, является их оценка самой ФСБ. Они были получены от СВР в феврале 1997 года, но тогда, как заявил «свидетель М.», на Лубянке не сочли их относящимися ко мне, и я продолжал спокойно работать, ежедневно имея доступ к секретной информации и проводя беседы и консультации с иностранными коллегами в Москве и за рубежом. После февраля 1997 года не было сделано ни одной аудиозаписи моих бесед с Чо Сон У, ни одной видеозаписи наших встреч. И тем не менее в середине 1998 года эти документы легли в основу обвинения.

Что же произошло? Какие, когда и кем были получены данные, перевернувшие оценку документов? Из представленных ФСБ материалов это абсолютно неясно. Наоборот, здравый смысл подсказывает, что в результате длительного наружного наблюдения и прослушивания телефонных разговоров можно было лишь утвердиться во мнении, что ничего противоправного с моей стороны не совершается. Но здесь руководствовались не здравым смыслом, а личными и ведомственными интересами.

Очевидно, что идея увязать эти документы со мной, с АПНБ и Чо Сон У появилась за неимением ничего другого, когда нужно было оправдать наделавшие много шума и провалившиеся заявления о задержании меня и Чо Сон У с поличным и высылку корейца из Москвы. Документы тут же превратились в улики после соответствующих манипуляциях с аннотацией, компоновкой страниц и нужном толковании.

Трудно сказать, на каком уровне это было сделано, но, судя по всему, это дело рук исполнителей, которым нужно было выслужиться, показать свою работу руководству и одновременно выпутаться из ситуации с громким задержанием «шпионов», в которой в противном случае они неминуемо оказались бы крайними. Расчет был, видимо, на то, что никто другой корейский текст читать не будет.