Как я был «южнокорейским шпионом»

«Лефортово» — важнейшая часть системы следствия, практикуемой ФСБ, которая позволяет добиться индивидуальной работы с каждым заключенным, поставить его под круглосуточный контроль, узнать сильные и слабые стороны и моделировать поведение. Узники «Лефортово» — товар штучный, а следовательно, и подход к ним нужен избирательный, не как в обычных изоляторах. Хлипкий интеллигент, впервые попавший в тюрьму, вечно сомневающийся и судорожно пытающийся анализировать происходящее, куда как более податлив психологическому напору, чем грубой физической силе.

«Лефортово» — это попытка уйти от закона, прикрываясь секретностью и внутренними инструкциями, скрыть от чужих глаз свои методы и вывести их из-под контроля. Сначала посадить человека в изолятор, сломать его морально, а потом добиваться от него же доказательств вины — техника отработана десятилетиями. Отсюда и непомерно большие сроки расследования и предварительного заключения. Отсюда стремление добиться увеличения срока содержания под стражей без предъявления обвинения. Вконец измотанный и морально, и физически человек с растопыренными в разные стороны мыслями начинает бороться не за истину, а за то, чтобы все поскорее кончилось. Лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас — такая мысль все время крутилась в моей голове. Не случайно, вместе со Следственным управлением в 1997 году ФСБ вернули и следственный изолятор.

Не надо умиляться ковровыми дорожками в коридорах тюрьмы. Они вовсе не для красоты и ублажения взора заключенных, а для того, чтобы шаги не нарушали полнейшую склепную тишину, гнетущую и доводящую до звона в ушах, чтобы скрыть шаги контролера, с перерывом в две-три минуты заглядывающего в глазок камеры. Зачастую контролеры, неслышно подойдя к камере, одним рывком поворачивают ключ замка и открывают дверь, заставляя от неожиданности вздрагивать.

Не стоит также умиляться словам, произносимым заглядывающим через кормушку в камеру контролером по утрам: «Доброе утро!» — и вечером: «Спокойной ночи!» Это произносится тоном и с лицом, выражающим: «Чтоб вы сдохли!» — и вызывает, особенно поначалу, только раздражение, когда еле сдерживаешь себя, чтобы не запустить чем-нибудь в кормушку. О каком «добром утре», о какой «спокойной ночи» можно говорить в тюрьме? Иначе как издевательство эти слова не воспринимаются.

Отсутствие в «Лефортово» внутритюремной почты, такой, как в других изоляторах, — не достаточное основание для сохранения изолятора в структуре ФСБ. Объясняется это очень просто: состав сидельцев такой, что им некому и нечего писать, нет опыта и необходимости налаживания переписки. Ну кому и о чем, спрашивается, мог бы я послать «маляву»?

Думается, однако, что и в других тюрьмах без особого труда можно было бы прекратить ведущуюся практически в открытую переписку, если бы в этом не были в первую очередь заинтересованы сами оперативники, которые и являются первыми читателями маляв. Здесь оперативная работа поставлена иначе. Там — широкий невод, с надеждой, что кто-то в него попадется, здесь — снайперская стрельба.

Кстати, в последнее время в московских тюрьмах малявы все больше вытесняются сотовым телефоном, о чем также всем известно.

В «Лефортово» не бьют. По крайней мере я не испытал этого на себе и не слышал от других узников. Только читал у Натана Щаранского и Павла Судоплатова. Персонал не разговаривает с заключенными матом и не тыкает. Предпочитает вообще не разговаривать, и на вопрос: «Который час?» — зачастую вместо ответа можно увидеть приложенный к губам палец: всякие разговоры с заключенными запрещены. Да ты и не знаешь, к кому обращаешься: у окружающих тебя людей в погонах нет имен — только псевдонимы: Саша, Андрей, Валера, Светлана и т. д., независимо от возраста и звания. Исключение составляют руководители.

Но здесь другое, гораздо хуже. В «Лефортово» отработанной системой режима, поведения персонала тебя подавляют, с первой минуты дают понять, что ты ничто, что ты здесь один и целиком во власти этой тюрьмы и что выход из нее возможен только через полное подчинение системе, которой она служит. «Здесь всегда хотели от людей только одного — раскаяния. Оттого, верно, сами стены Лефортовской тюрьмы пропитаны покаянием», — пишет в воспоминаниях Владимир Буковский.

А вот как я описывал в письме к жене свое состояние, делая упор на самые трудные первые месяцы пребывания в тюрьме: «Первоначальный период — это период абсолютного умственного затмения, полной потери сообразиловки и понимания происходящего, стремления сделать абсолютно все для прекращения происходящего, ощущение смерти и ирреальности. Это период практически полной потери сна, насильственного заталкивания в себя пищи и беспрерывного курения. Мне трудно описать все. Здесь, видимо, нужен писатель с гораздо лучшим владением пером. А внешние проявления тем более могут быть понятны только со стороны. Это, как пьяный человек, который вроде бы все знает, но ничего не понимает и тем более не может дать оценку своему поведению».