Как я была принцессой

Я вернулась домой поздно вечером, усталая и подавленная. Ян накрыл на стол, позвал меня обедать и рассказал, что Бахрин приехал за детьми точно в назначенное время. В тот вечер мне особенно не хватало их веселых голосов и липких пальчиков. Наверное, будь дети дома, мне проще было бы забыть о смерти и боли и снова вспомнить, что жизнь прекрасна. А больше всего мне хотелось сказать Аддину и Шах, как сильно я их люблю. Я подошла к телефону и набрала номер отеля «Виктория».

За следующие трое суток я набирала этот номер бесконечное число раз. На первый звонок ответил Бахрин. Он категорически отказался позвать детей, сказав, что они уже спят и перезвонят мне завтра утром. Я ждала всю пятницу, но звонка все не было. Чтобы отвлечься, я попыталась готовиться к еженедельной воскресной программе, которую вела на радио, но не могла сосредоточиться на работе. Вечером я звонила в отель уже каждый час, уговаривала себя, что дети с отцом уехали на весь день в зоопарк или еще куда-нибудь, но никак не могла избавиться от странного, грызущего чувства тревоги. Я оставляла на коммутаторе отеля сообщение за сообщением, и вскоре оператор уже стал узнавать мой голос.

Суббота была еще хуже, чем пятница. Нам с Яном непременно надо было закончить сценарий радиошоу, но я совершенно не могла работать. Мне хотелось только одного – немедленно бежать в отель и сидеть в вестибюле до тех пор, пока Аддин и Шах не вернутся. Я хорошо знала, что, если появлюсь там во время, отведенное для свидания отца с детьми, мне грозят серьезные санкции со стороны Семейного суда, а кроме того, новое обострение едва наладившихся отношений с Бахрином. Еще я понимала, что, пока у меня нет серьезных доказательств каких-либо нарушений с его стороны, совершенно бесполезно обращаться в Федеральную полицию Австралии (организацию, выполняющую такие же функции, что Служба судебных исполнителей в США, но маломощную и недоукомплектованную). Каждый час моя рука сама тянулась к телефону, и администратор отеля с сочувствием заверяла меня, что ни Аддина, ни Шах никто из служащих отеля пока не видел, но, как только они появятся, им тут же передадут мои сообщения.

От волнения у меня судорогой сводило желудок, а ребра, словно железный корсет, впивались в легкие, мешая дышать, но все, что мне оставалось, – это горячо молиться, чтобы не случилось худшего, того, о чем я непрерывно думала. Ян уговаривал меня успокоиться и убеждал, что Бахрин просто придумал для детей какое-нибудь новое развлечение, но я его почти не слушала и уже ничему не верила.

«Все будет хорошо. Все будет хорошо, – повторяла я снова и снова, пытаясь задушить подступающую панику. – Он этого не сделает. Он не может это сделать». Предположение, что через семь лет Бахрин решил похитить детей, было нелепым, безумным, неправдоподобным, и все-таки в самой глубине сердца я знала, что именно это он и сделал, хотя пока и не решалась выразить эту уверенность вслух.

В 20.00 мне стало казаться, что я схожу с ума, и я запретила себе звонить в отель чаще чем раз в полчаса, опасаясь, что там устанут от моих звонков и тогда порвется единственная тонкая ниточка, соединяющая меня с детьми. К 21.00 часу ничего не изменилось, и я уже не сомневалось, что произошло что-то ужасное. Официально свидание Бахрина с детьми должно было закончиться только в воскресенье в 12.30, но я не могла больше ждать и набрала номер Семейного отдела Федеральной полиции. Снявший трубку офицер с сочувствием отнесся к моим страхам и согласился, что ситуация выглядит подозрительно, но, как я и ожидала, объяснил, что без веских доказательств исчезновения детей они не могут ничего предпринять до истечения срока их свидания с отцом. Единственное, что он мог для меня сделать, – это неофициально зафиксировать мое заявление и надеяться на лучшее.