Как я изменил свою жизнь к лучшему

– Кстати, вы знаете, – Ланкастер обратился к Рите. – Интересный факт относительно медведей…

– Что они косолапые? И любят мед? – не сдержался я.

Он засмеялся, мельком взглянул на меня в зеркало.

– Да, Игорь. Именно мед и именно косолапость.

Меня удивило, что он запомнил мое имя, хоть и произносил его без мягкого знака на конце, к чему, впрочем, за четырнадцать лет я уже успел привыкнуть. В Америке это имя ассоциируется не со Стравинским или героем оперы Бородина, а с персонажем из кинопародии на «Франкенштейна» – там Игорем звали пучеглазого горбуна-недоумка, который вместо нормального мозга притащил доктору из морга мозг убийцы-маньяка. Со всеми вытекающими последствиями…

– Медведь – самый священный зверь. Он является тотемом по всему земному шару. На всех континентах.

– Ланк, – мулатка капризно ткнула его в спину малиновым ногтем. – Что такое тотем? Я знаю, конечно, в принципе. Типа талисман, и все такое… Просто хотелось от вас услышать, профессионально…

– Ну, по профессии я не этнограф и не антрополог, – Ланкастер засмеялся. – Я ветеринар. На пенсии. А насчет тотема вы, Моника, правы.

«Моника», – подумал я.

И имя-то у нее дурацкое. Как крыльцо о трех ступеньках:

мо-

ни-

ка.

Мулатка, победно ухмыляясь, опять ткнула меня в колено. На передних зубах у нее краснела полоска помады.

– Дело в том, что одним из признаков тотема является запрет на произнесение его имени, – Ланкастер затормозил перед внушительной колдобиной и на первой передаче осторожно преодолел препятствие.

Дорога сузилась в одну полосу и пошла в гору.

Мне подумалось: интересно будет, если нам кто-нибудь поедет навстречу…

Лес расступился, мы оказались неожиданно высоко, внизу белела идеально плоская равнина – то ли поле, то ли застывшее озеро. Дальше шли холмы, покатые и какие-то ватные на вид. За ними белыми великанами выступали горы.

– Наши предки считали, что, произнося имя или название опасного явления, предмета или болезни, они могут материализовать его, вызвать к жизни. Так, вместо слова «мертвец» – говорили «усопший», вместо «дьявол» – «лукавый» или «нечистый». Изначальное название медведя было полностью вытеснено. Причем во всех языках.

– Жутко любопытно! – воскликнула мулатка. – Только непонятно. Как же было вытеснено, если вот оно, слово: медведь.

– Это эвфемизм, – сказал я непонятливой Монике. – Слово-заменитель.

– А-а, – протянула мулатка неуверенно.

– А вы чем занимаетесь? – поинтересовался Ланкастер у меня.

– Профессор литературы, – ответил я. – Преподаю в Миделберри.

Рита повернула удивленное лицо.

– Русская литература, девятнадцатый, двадцатый век, – скромно продолжил я. – Занимаюсь переводами, сделал новый перевод «Приглашения на казнь». Владимир Набоков, знаете?

– А! Это про педофилов! – вспомнила Моника. – Да?

– Нет, – терпеливо возразил я. – Это про другое.

– А сами не пишете? – спросила Рита.

Голос у нее был мягкий, спокойный, а губы чуть пухлые, почти детские.

– Нет, – быстро соврал я. – Времени нет, да и вообще… А эвфемизмами увлекся, когда переводил Шаламова. Там в рассказах употребляется много тюремной лексики, которая в переводе совершенно теряет смысл, если ее переводить как… – я запнулся. – Впрочем, это совсем не важно.

– А медведь? – Рита улыбнулась.

Она улыбнулась мне первый раз со вчерашнего дня.

– С медведем все просто, – я воодушевился. – Медведя мы потеряли. Верней, утратили то, табуированное слово. По-английски «bear» означает «бурый», по-русски «медведь» – это «поедающий мед», даже латинское «урсус» – тоже эвфемизм, пришедший из древнеиндоевропейского языка…

– Поэтому его и называют «косолапым» и «топтыгиным»? Тоже эвфемизмы?

Рита почесала кончик носа. Очень милый жест.

– У ирокезов медведя зовут «хозяин», – встрял Ланкастер. – А у индейцев чероки…

– Кстати, забавная трансформация произошла в польском, – перебил его я. – В польском языке эвфемизм «медведь» сам стал табу и превратился путем перестановки слогов в «ведмидя».

– Да, кстати! А тут медведи есть? – спросила Моника, кивнув в окно. – Водятся вообще?

– Конечно! – отчего-то радостно воскликнул Ланкастер. – Я ж с этого и начал!

– Ну так рассказывайте! – потребовала Моника. – Рассказывайте!

2

– Прошлым маем, где-то в самом конце месяца, – не спеша начал Ланкастер. – Яблони почти отцвели. Помню, ночью была буря, а с утра вся река стала бледно-розовой от опавшего яблоневого цвета. Как цветущее поле…

Он отпустил руль и плоской ладонью сделал плавный жест.

– Там, у старого железнодорожного моста, течения почти нет и берег пологий. Там я и спустился. У меня двухместное каноэ, настоящее, берестяное, я его выменял в резервации оджибва на морской бинокль и коробку бурбона. Лет десять назад… Каноэ легкое, маневренное. Я думал от моста до Немецкой мельницы сплавать. Где-то миль шесть в оба конца.

Лес снова подступил к самой дороге. Стало темно.

Наш джип цеплял тяжелые лапы елей, снег с глухим шорохом осыпался на крышу и заднее стекло.