Как я любил тебя

— Вот-вот. В ту пору он как раз демобилизовался. А сам родом из-под Питешть. Поедем, говорит, со мной, поженимся. Я и поехала. Не могла больше в селе оставаться. Видеть не хотела ни полей, ни холмов — ничего. Узелок тайком увязала. Сели мы в ночной поезд и в полночь были уже в Питешти.

«Сойдем, — сказал он. — Дождемся утра в гостинице».

«Но ты не тронешь меня».

«Не трону. А завтра пойдем к моим. Свадьбу сыграем».

Он повел меня в гостиницу — сараюшка такая возле вокзала… Боже мой! Кабы можно было знать, что на твою долю выпадет… Лучше бы умереть, чем пережить, что я пережила…

— Лучше бы умереть… Разве можем мы умереть когда захотим?.. Каждому, видно, свое суждено.

— Некоторые умирают когда захотят. Обрывают свою жизнь сами. Да оно и нетрудно: петлю на шею — и все. Я и об этом думала… Да боялась. И потом, некрасиво это — чужие люди глядеть станут, как ты висишь на крюке с вывалившимся языком…

— Да, Фили. Некрасиво это…

— Смерть ведь все равно придет.

— Придет, Фили… К каждому придет.

Она обдумывает мои слова. Грустнеет. Потом еле слышно шепчет:

— А ты-то отчего невесел? Ты ведь большим человеком стал. Чего тебе недостает?

Закуриваю. Глубоко втягиваю в себя теплый горький дым. И хохочу. Хохочу до упаду. Входит сестра, в руках у нее поднос.

— Слава богу, развеселился наконец. А то все такой мрачный — сердце разрывается. Что за глупости наговорила тебе эта чокнутая Филимона?

Филимона засмеялась:

— С три короба баек да сплетен…

— Воображаю, — говорит сестра. И добавляет: — Вот, поесть принесла. И винца бутылочку — для аппетита… Вы ведь когда-то, говорят, любили друг друга.

— Прямо уж! — смеется Филимона. — Выдумки…

Сестра уходит к своему железнодорожнику. Мы пробуем жареное мясо с душистым домашним хлебом. Пьем вино. Филимона ладонью утирает рот.

— А знаешь, — говорит она, — мы в первый раз едим вместе.

— Правда? Я и не подумал об этом. Верно, в первый раз, Фили…

Наливаю вина ей. Потом себе.

— Будь здорова, Фили!

— Будь здоров.

Осушаю стакан до дна. Собственный голос кажется мне чужим:

— Выпьем еще, Фили? По стаканчику.

Стены комнаты на мгновение покачнулись. Святой Георгий пялится на меня с иконы. И богородица уставилась на меня. Пухлый младенец на ее руках — тоже.

— Ты спрашиваешь, Фили, чего мне не хватает. У меня все есть, слышишь? Все. Я счастлив. Счастлив…

— Не похоже, — резко обрывает меня Филимона. — Ни капельки не похоже.

— Может быть, — отвечаю. — Может, и не похоже. Но это так.

— …Там, в гостинице, Бондар заказал вина и колбасы. Мы ели с ним. И пили. Ты же знаешь, какая я была тогда несмышленая…

— Знаю, Фили.

— …и пьяный, он посмеялся надо мной. Утром я проснулась — его нет. Ушел и вещи мои забрал. Я к сторожу:

«Вы случайно не видели человека, с которым я приехала?»

«Видел, девочка. Он и ушел с богом».

«Что же мне делать?»

«А сама-то ты откуда?»

Я заплакала.

«Не плачь, — сказал сторож. — Слезами горю не поможешь».

«Что же мне делать? Что делать?»

«Не ты первая, не ты последняя. Что другие делают, то и ты будешь. Я поговорю с хозяином, господином Фотаке. А вот и он».

Гляжу, по лестнице спускается лысый такой мужчина с животиком. Усищи большие и книзу загнуты.

«Что это с ней?»

«Ну что может быть, господин Фотаке? Привез ее ночью какой-то прохвост, а утром забыл здесь. Я говорю… может, останется у нас?..»

Господин Фотаке посмотрел на меня так — до сих пор помню этот взгляд! — губы сложил трубочкой и говорит:

«М-да, м-да, она ладненькая. Свеженькая. В соку…»

Я снова заплакала.

«Позови мадаму», — велел господин Фотаке сторожу.

Мадам Клара плоская была, как скрепка, и нос длинный, острый.

«Ну что, оставим ее у нас?» — спросил Фотаке.

«Сырая! С ней я только время потеряю. Вряд ли она умеет что-нибудь. Вы же знаете, клиенты у нас требовательные… Господин Джорджел, господин Костаке, не говоря уж об этой развалине префекте…»

«Я все могу! Мыть лестницы, убирать в комнатах, подметать двор…»

«У нас нет двора», — прервал меня господин Фотаке.

Боже мой, боже мой! Всего не расскажешь…

— Да, Фили, всего не расскажешь.

Стены больше не качаются. Святой Георгий наконец отвел от меня взгляд. Пресвятая богородица тоже. Да и пухлого младенца на ее руках я, кажется, больше не интересую.

— …а через месяц мне удалось убежать. Куда податься?

Домой вернулась.

«Ну что ты натворила! — сказала мне мама. — В деревне только и разговоров что о нас. Кто ж теперь тебя такую замуж возьмет?»

«Найдется добрая душа».

— И нашлась?

— Через несколько недель меня позвал за себя дурачок Ону Лазу. Я и пошла.

«Ты уже не девушка», — сказал он, когда привел меня в дом.

«Не девушка».

«А почему?»

«Не знаешь, что ли? Бондар…»

«Только Бондар?»

Я молчала. А он набросился на меня с кулаками. Места на мне живого не оставил… Пять лет я прожила с ним. Слышишь? Пять лет. И за эти пять лет я вытерпела его три раза. Троих сыновей родила… А потом господь призвал к себе Ону Лазу. А потом…

Она молчит. Смотрит на меня большими черными глубокими глазами. Берет кусочек мяса. Откусывает от ломтя душистого хлеба.

— Хорошее жаркое, — говорит она. — И хлеб хороший. Твоя сестра умеет хлеб печь.