Как я отыскал Ливингстона

В последнем случае транспортные издержки значительно менее, что говорит в пользу осла как вьючного животного, так как при случае он может снести гораздо более, чем два пагасиса. Два пагасиса на всем содержании стоят около 37,01 дол.; один же осел при тех же условиях стоит 36,40 дол.; этот рассчет сделан на основании приведенных выше цифр. Но Фаркугар мог взять вместо десяти двадцать ослов, и тогда доставка груза обошлась бы еще дешевле. Если принять в соображение, что все тридцать три осла Буртона пали прежде, чем достигли Унианиембэ, то не следует также упускать из виду, что, по словам того же Буртона, все его пагасисы бежали или пытались бежать во время пути. Но нам легче будет судить об относительном достоинстве ослов и пагасисов по прибытии в Унианиембэ, а до того времени оставим вопрос открытым.

Отправление первого каравана уяснило мне также и другой вопрос — о дани, платимой начальникам племен. Холст, назначаемый в дань, должен быть высшего достоинства и отдельно упакован, потому что вожди племен не только корыстолюбивы, но и очень разборчивы; они не примут простого цветного холста, назначаемого для пагасисов; им подавай чрезвычайно дорогой дабвани, исмагили или согари. Дань с первого каравана стоила мне 25 дол. Так как мне нужно было отправить более 140 пагасисов, то дань деньгами должна была составить 330 дол. золотом, с премией в 25 цен. на каждый доллар. Взвесь все эти факты, путешественник! Они весьма поучительны.

Но перед отправлением моего первого каравана мне нужно было свести денежные счеты с достойным молодым человеком Сур-Гаджи-Паллу.

В день отъезда ко мне явился Сур-Гаджи-Паллу и с весьма невинным видом представил счет, требуя немедленной уплаты деньгами, по 25 доти на каждого пагасиса. Трудно представить мое изумление, когда я увидел, что этот предупредительный молодой человек так скоро забыл состоявшееся между нами накануне словесное условие, что пагасисы получат плату товарами из находившихся у меня 3,000 доти груза. На мой вопрос, помнит ли он наше условие, он отвечал утвердительно: нарушение его он объяснял тем обстоятельством, что ему необходимо продать свой собственный холст, за который он желает получить деньгами, а не товаром же. Но я дал ему понять, что пагасисов он нанимал для меня и потому должен платить им моим же холстом; что я заплачу ему деньгами лишь столько, сколько ему следует за коммиссию; что лишь на таких условиях я согласен иметь с ним дело и что вообще я не намерен бросать своих слов на ветер. Выше я передал лишь сущность происходившего между нами разговора; в действительности же мы часа полтора спорили и кричали. Сур-Гаджи-Паллу грозил, что он бросить мое дело, если я не возьму его холста; потом перешел к слезам, мольбам, но я на все отвечал: «Делайте так как я требую, или вас мне не нужно». Наконец, дело было улажено и Сур-Гаджи Паллу согласился на мои условия. Хорошо, что наша первая размолвка, равно как и последующие имели такой миролюбивый исход, иначе мне долго не удалось бы выбраться из Багамойо. Кстати, здесь будет не лишним вообще сказать несколько слов о Сур-Гаджи-Паллу и о моих к нему отношениях.

Сур-Гаджи-Паллу был весьма ловкий и энергический деловой человек, быстрый на умственные соображения и рожденный кажется быть оборотливым промышленником. Глаза его никогда не оставались в покое: он разглядывал то меня, то постель, ружья, холст, словом глаза его чем-нибудь да были заняты. Его пальцы тоже постоянно были за делом; они были одарены какою-то неудержимою страстью что-нибудь ощупывать; разговаривая со мной, он касался ими то моих панталон, то сюртука, то ботинок. или же ощупывал свою собственную рубашку; если глаза его случайно встречали какой-либо новый предмет, то все его тело наклонялось вперед к незнакомой вещи. Челюсти его тоже были в постоянном движении, вследствие приобретенной им скверной привычки жевать бетель и известь, а иногда табак и известь. Он был благочестивый мусульманин и строго соблюдал внешние обряды правоверных; он приветливо кланялся мне, снимал свои башмаки, входил в мою палатку, твердя, что он недостоин сидеть в моем присутствии и затем, усевшись, начинал говорить о деле, всегда исполненном крючкотворства. О буквальной и практической честности этот юноша не имел и понятия; чистая истина была для него совершенно чуждою вещю; ему столько раз приходилось лгать в течение его непродолжительной жизни, что глаза его, по-видимому, совершенно утратили смелый взгляд невинности; словом он обратился в самого отъявленного и опытного негодяя.