Как я стал кинозвездой

Не сразу нашли мы фанерную улицу, выстроенную для съемок «Детства Орфея». Она была короткая и узкая, но совершенно как настоящая. На ней стоял газетный киоск, увешанный журналами, электрический столб с разбитыми фонарями и дверь с табличкой «Клуб греческих эмигрантов».

Посреди улицы бегал Мишо Маришки все в тех же сандалетах на босу ногу и, срывая голос, возмущался:

— Какой кретин построил такой безобразный киоск?

Грозил, что покажет реквизиторам, где раки зимуют, за то, что они еще не принесли гитары, велел отодрать вывеску и прибить другую — «Греческое землячество», чтобы не затрагивать политику.

Перед улицей операторы устанавливали на тележку камеру» другие люди возились с пультом звукозаписи. В этих-то делах я немного разбираюсь, и рези в желудке поутихли. Камера была видео, так что отснятый материал можно тут же увидеть. Надо будет потолковать с Черным Компьютером, нельзя ли и нам сконструировать такую технику.

Мишо Маришки заметил нас, подбежал:

— Вот и вы, наконец! Опаздываете… — И стал принюхиваться: — Чем это пахнет? — Взглянул на меня и поморщился: — Опять этот маскарад? Я же просил тебя, Энчо, убрать эти дурацкие кудряшки! И открой уши! Почему у тебя зеленая шея?.. И что за пластырь на губе? Настоящий? Хорошо, хорошо, не трогай!

Я приоткрыл рот, чтобы чарующе улыбнуться, и он заметил мой сломанный зуб:

— Это тоже неплохо! — И обратился к Голубице, редакторше, которая, как всегда, что-то вязала: — Будь добра, отведи его в гримерную, пусть смоют с волос краску, уберут кудри и оденут как Тоби. И дай ему прочесть эпизод номер семнадцать, пусть ознакомится. Будем снимать серенаду Эвридике перед греческим клубом.

Мама не могла взять в толк, о чем идет речь, и спросила:

— При чем тут Тоби? Ведь Энчо — Орфей? Мы с ним целый месяц готовимся на Орфея, а вы…

— Дорогой товарищ, — прервал ее Мишо Маришки, — если вы по-прежнему будете мне мешать, я буду вынужден попросить вас покинуть помещение.

— Молчу, молчу! — испуганно проговорила мама.

Мы пошли следом за Голубицей, которая была опять в шерстяном платье, хотя жара стояла пострашней, чем на втором туре. Таксист воспользовался перепалкой, чтобы исчезнуть.

Вошли в гримерную. Мама — за нами. Кто в силах остановить ее?

Перед длинным-длинным зеркалом сидели девочка и мальчик, две женщины их гримировали: рисовали брови, клали на веки зеленоватые тени, красили помадой губы. Оба были в карнавальных костюмах — мальчик одет принцем, в шелковой рубахе с широченными рукавами, красивый как бог. Девочка очень смугленькая, лоб повязан алой лентой, на шее ожерелье из крокодильих зубов. Тоже божественно красивая, страшно похожая на Милену с третьей парты. Она увидела меня в зеркале, но не поздоровалась, не кивнула даже.

— Петра, — сказала Голубица гримерше, — это Энчо, на роль весельчака Тоби. Мишо просил привести шевелюру в первоначальный вид, а пластырь на губе оставить — ему все равно предстоит драка с пьяными.

«Опять, значит, мне влепят! — подумал я. — С тех пор как я связался с кино, меня непрерывно дубасят».

Гримерша провела меня в соседнюю комнату. Там висело видимо-невидимо разных костюмов: турецкие шальвары, русские мундиры, рыцарские шлемы, средневековые доспехи, американские береты, деревенские меховые колпаки, а также всевозможная обувь — башмаки, сапоги, постолы. Гримерша выудила какое-то старье:

— Примерь-ка!

Я напялил на себя узкое трико и блузу с кисточками вокруг шеи. Шапка была похожа на круглую вафлю, с полей свисали колокольчики. Башмаки — почти такие же, как у Чарли Чаплина, но с бомбошками на носках.

Когда я вернулся в гримерную и взглянул на себя в зеркало, то чуть не лопнул со смеху: вылитый цирковой клоун!

Другие тоже захихикали. Богиня с алой лентой на лбу улыбнулась. Одна Лорелея буквально онемела, до того ее потряс мой вид.

А гримерша продолжала превращать меня в шута: отдраила мне голову так, что волосы снова стали белесыми, прямыми и жесткими, как солома. Уши, естественно, тут же оттопырились.

Мама в ужасе наблюдала за тем, как уничтожают результаты ее усилий превратить меня в Орфея.

— Послушай, Энчо, — спросила гримерша, по-собачьи обнюхивая меня, — это от тебя такой запах? Ты что — в тухлой капусте валялся?

И вылила на меня полфлакона одеколона.

Потом она пририсовала мне черные черточки к уголкам глаз, отчего они стали еще более монгольскими, губы накрасила сердечком, и у меня стало не лицо, а поросячья, морда. Потом нарисовала мне новые брови, и я показался себе полным кретином. Но, приглядевшись, понял, что меня превратили в Тоби — шустрого, лукавого весельчака-шута, который все знает, все может и сделает все, чтобы помочь Орфею отыскать Эвридику.

Все опять засмеялись. А мама застонала и схватилась за сердце. Я испугался, что с ней будет инфаркт, но гримерша быстро привела ее в чувство, дав выпить холодной воды.

Только тогда смуглая богиня встала с кресла, и я услышал знакомый голос:

— Энчо, привет!

— Не может быть! — закричал я. — Роси, это ты?!