Как я стал знаменитым, худым, богатым, счастливым собой

Забавно, все работники на «Катарских Авиалиниях» не из Катара. Вместо этого у них такой двусмысленный этнический вид, который ценится мировыми новостными каналами и международными агентствами красоты. Весь экипаж откуда-то из Где-То-Еще, но Откуда-Именно, я сказать не могу. Как я полагаю, это и есть основная идея. «Катарские Авиалинии» пеленают в пушистый банный халат достатка, надеясь, что вам не придет на ум некомфортное, но неизбежное заключение: Катар набирает работников на собственные авиалинии на аутсорсе. И это работает. Я совершенно не заботился о том, работают катарцы в этой авиакомпании или нет. В компании, где отсутствие оборок слишком фривольно, а отсутствие расходов слишком накладно. Или много глупости. Когда мы приземлились в Дохе, меня отвезли от самолета к терминалу, на расстояние около сотни ярдов, в седане BMW, который пах как с конвейера. Я едва успел утонуть в кожаном сиденье и ощупать деревянную обивку, как надо было уже вылезать. Почему? Неправильный вопрос. В Катаре никто не спрашивает — «почему». Почему? Потому что они могут. Вот почему. Я прошел таможню и вышел из здания терминала. И сразу же в меня врезалась стена жары. Тепло имеет скорость. Любой, кто умудрился не уснуть на занятиях физики в школе, знает, что нагретые молекулы движутся быстрее, чем их собратья с низкой температурой. Но катарское тепло также имеет массу. Это твердое вещество, которое придавливает вас к полу. Похоже на гравитацию, но только не столь приятное. Жара — единственное твердое, осязаемое вещество в Катаре. Все остальное в стране эфемерно, газообразно. Что не лишено смысла — Катар построен на газе. Под песком, в теплых водах Персидского залива, лежат запасы газа, по объему занимающие третье место в мире. Достаточно газа, чтобы обогреть каждый дом в США в течение следующих ста лет.

Снаружи терминала, ожидая такси, я увидел коллаж лиц любого вообразимого оттенка: рубиново-красные, черные как смола, призрачно белые, загорелые. Некоторые лица незаметные, закрытые вуалью из черного шелка. Катар, как и Саудовская Аравия, следует некоторым ответвлениям ислама, известным как ваххабизм, и практически все катарские женщины скрывают свое тело, от головы до пяток. По правде говоря, катарцы быстро демонстрируют, что они практикуют более простую форму «ваххаби-лайт» и получают больше практического удовольствия, чем саудиты. Женщины в Катаре, например, могут водить машины и даже голосовать.

Этот коллаж лиц дополняется смешением языков: мелодичный тагальский, четкий тамильский и тот, что я нахожу неуместным — баритон Нью-Джерси. Это солдаты американской армии в увольнении с друзьями. Они здесь на переброске из Ирака. Я не могу ничем им помочь и чувствую сожаление. Катар не Бангкок, место для отдыха и расслабления во время вьетнамской войны. Я вижу других представителей Запада: тестообразные белые парни в шортах, с животами, которые свисают над их поясами, как приставные полки. Нефтяные и газовые работники, или, как универсально их называют, — нефтегазовые работники.

Я останавливаюсь в отеле Four Seasons. Если ты собираешься серьезно подойти к исследованию связи денег и счастья, то нужно быть последовательным. Я вошел в лобби отеля, который построен с величием и грандиозностью кафедрального собора или, как предполагаю, мечети. И успел пройти только несколько ярдов до того, как был атакован небольшой армией готовых на все служителей отеля, безукоризненно одетых в кремовые блейзеры. Они с надоедливой вежливостью проводили меня к стойке регистрации, как невесту к алтарю.

Услужливость распространилась и на ванную комнату, где служитель включил мне воду и принес полотенце. Потом он поблагодарил меня. За что? За то, что я справил нужду? Это просто, правда. Я все время это делаю.

Я решил посетить бар в отеле, который носил весьма оригинальное название — «Бар».

Меня сопроводил официант, полагаю, индонезиец. Но не могу быть уверен наверняка. Его движения — образец для изучения эффективности и грации. Ничего лишнего.

Я заказал скотч и гаспачо. Несколько минут спустя он принес мне три кристальных блюда, которые стояли друг на друге наподобие свадебного торта. Я собирался указать на его ошибку, когда вдруг понял, что, подождите-ка, это и есть мой гаспачо! И когда я ел, нет, пил мой суп, я обдумывал природу счастья. Мы приравниваем счастье к комфорту, но есть ли между ними какая-то реальная связь? Есть ли такая точка, в которой избыток комфорта ослабляет нашу удовлетворенность? Или более прозаический вопрос, возможно ли, чтобы отель был слишком прекрасен? И не будет ли слишком грубо выхлебать гаспачо через соломинку?

Большой вопрос в том, что случится с душой человека, когда он или она малодушно отдадутся во власть чрезмерной, вульгарной — по настоящему вульгарной — роскоши? Я не знал ответа на этот вопрос, но моя карточка American Express и я были настроены выяснить это.