Как из далеча, далеча, из чиста поля…

Куда там за меч схватиться, рукой-ногой пошевелить не может. Вот уж и та дверь пристукнула, что в горенку его отворяется. Ближе и ближе шаги, ближе и ближе голос убаюкивающий, ласковый, сладкий, словно мед. И свет разлился, будто солнышко за окошком из-за леса показалось.

Кое-как скосил глаза Алешка, кое-как головой двинул – не видать никого в горенке, ан кто-то ведь разговаривает?

– Спи-отдыхай, Алешенька, – слышится. И голос, будто той самой, что на берегу. Тот, да не тот, и хоть видит теперь молодец перед собой прозрачную, ровно из воды сделанную, красавицу, хоть и похожа обликом, – а все же не она. – Измаялся, за день-то. Сколько ж верст позади оставил, пока добрался до терема Кедронова? Знаю, зачем ты здесь. Ан и мысли твои заветные мне ведомы, в которых ты и сам себе признаться не смеешь. Твое ли это дело, Алешенька, со зверями биться? Чем не мила тебе жизнь мирная, как у отца твоего, и деда? Разве плохо это – ремеслом жить? Чтобы жена любящая, детки? Больше тебе скажу. Не каждому в терем колдовской войти сподобно. Но уж коли вошел, знать достоин счастья, тебя ожидающего. Взгляни, Алешенька…

Повела ручкой девица, и приметил молодец на столе веточку лежащую.

– То ли это, за чем прибыл? Прутик, на зверя заговоренный. Только его ведь мало раздобыть, им еще суметь воспользоваться надобно. Не сумеешь, так и живота понапрасну лишишься. Людей не избавишь, и сам сгинешь неведомо… Иной судьбы ты достоин, Алешенька. Взгляни…

И снова ручкой повела.

Глядит молодец, на другом конце стола, подале от прутика, дощечки появились. На те самые похожие, что он под камнем когда-то нашел.

– Вижу, узнал… Только не та это книга, иная. Коли ее прочесть, откроются тайны великие, знания сокровенные, потому – вся мудрость Кедронова в ней заключена. Недаром ведь ты от Сыча черты с резами разбирать научился. Оттого и в терем попал безобидно. Стоит только руку протянуть, Алешенька, и станешь ты волхвом великим, даже более великим, чем Кедрон был. Все-то тебе будет доступно, все-то подвластно. Сокровища его, что под теремом спрятаны, твои будут. Любая красна девица, – только пожелай…

– А… что… зверь?.. – Алешка хрипит. Не понять, то ли во сне, то ли взаправду.

– А что зверь? Поозорничает сколько, да и утихомириться. О звере ли думать надобно, Алешенька? О людях ли? Пусть они сами о себе позаботятся. Никто ведь, окромя тебя, на схватку со зверем не осмелился. Сколько на земле богатырей, а только ни один не выискался. Так стоят ли они того, чтоб за них заступаться? Стоят ли того…

Опять ручкой машет.

И кажется Алешке, будто марево какое по терему пробежало. Все в нем вроде как из воды сделано становится. И видит он теперь в порубах сундуки раскрытые, а в них – чего только нету. И каменья драгоценные, и злато-серебро, и украшения предивные, и ткани узорчатые, и чего там только нету!..

«Твое это, Алешенька… Только руку протянуть…»

Пропало видение сундуков. Теперь перед Алешкой лицо девичье, такое, что глаз не отвести. Брови сажей подведены, мучкой припудрена, щечки – будто яблочки алые, уста – малина сладкая, взор ласковый… Вот уже и вся видна, в сарафане расписном – стан стройный, коса до пояса… Опустила глазки, потом глянула лукаво, головку едва склонив, – тут уж Алешка совсем себя потерял, ни где он, ни что он – не ведает…

«И это твое, Алешенька…»

Нет больше девицы-красавицы. Степь бескрайняя, а посреди степи – холм. Ветер страшный, черное небо к земле придвинулось – вот-вот раздавит. Молоньи огненные плещут, гром ворчит. Кто-то там, на самой вершине холма, в рубахе простой, веревкой в поясе схваченной, с посохом в руке, замер грозно?.. А от подножия холма, и до самого края земли видимой, – рать побитая лежит…

«И это…»

Глядит на все это Алешка, и вроде так выходит, что жизнь такая, она будто про него писана. Это ж такого наворотить можно, коли книгой Кедроновой завладеть. Может, ему и впрямь Родом начертано да вырезано, первым волхвом стать? Руку протянуть – да из грязи в князи. А что? Емеля в сказке тоже вон только руку протянул… Правда, в руке у него ведро было, тут же и ведра не надобно. И как, главное, здорово будет? Сказал слово – и вспахалось, и засеялось, и собралось, и обмолотилось, и само в сарай ссыпалось. Стропила на избу поднять – проще пареной репы. Отца как-то чуть не прибило, сорвавшись, а тут, шепнул, – и готово. Да и вообще, зачем самому топором махать? Нехай сам по себе машет. Об звере, кажется, можно совсем позабыть, сам уйдет, никуда не денется, а вот с баенником, что как-то раз чуть шкуру не содрал, и поквитаться не зазорно.

И чувствует Алешка, будто чем дальше он все это думает, тем легче ему становится. Одурь сонная сходит, руки-ноги силой молодой наливаются, даже то место, что седлом отбил, болеть перестало. Нет, нельзя такого случая упускать. Вдругорядь ведь и не представится. Глянул опасливо на стол – не исчезла ли, книга-то? Нет, вон она, желанная. И прутик дурной. Никому не нужный. С книгой – о-го-го, а с ним…

– Ну так что же, Алешенька, – голос волшебный льется, – чай, решил чего?