Как карта ляжет…

– Как это – жизни учить? Детей воспитывать надо, а жизни они сами научатся, – засмеялась Люся.

Глупая эта Люба: все лежит, молчит, читает, а спросишь ее – она и не помнит, о чем читала. Странная женщина, интересно, есть ли у нее дети?

– Не понимаешь ты главного, Люся, – огорчилась Люба, – если человека не научили жить – он пропадет.

– Человек не может пропасть! – парировала Люся. – Как он пропадет, если он уже есть. Все мы умрем, коли ты об этом.

Ветер с силой ворвался в палату, и обе женщины вздрогнули. Словно озноб прошел, хотя вечер был тихий, теплый. Люба встала и закрыла окно.

– Да не об этом я, – поморщилась она, поднимая книжку с пола, – не об этом. Человек должен уметь жить. Просто жить.

Люся нахмурилась. Она поняла, почему у нее не клеились отношения с подругами. Всегда так, поделишься своим секретом, сразу следуют советы и нравоучения. А без этого нельзя обойтись? Люба почувствовала отчуждение соседки, замолчала, тоже отчуждаясь.

– Живи, как умеешь, – сказала она, поглаживая книжку.

В палате наступила злая тишина, лишь шуршала бумага да стукался ветер в окно, словно пытался присоединиться к беседе двух женщин.

Люся промолчала. Хотелось в дом, под бок к Мише. Там уютно и чисто, басисто гудит холодильник, позванивают чашки в старом буфете, на окнах вздрагивают зеленые шторы. А за окном старый сад – шумят деревья, топорщится кустарник, на клумбах раскинулись цветы. Люся любила цветы, пышные и скромные одногодки и многолетки гнездились по всему участку. И все были любимыми. Люся загрустила, подавляя вздох сожаления. И впрямь, а что она здесь делает? Дома-то как хорошо!

– Живи, как карта ляжет, – угрюмо бросила Люба и всхрапнула, изобразив быстрый, стремительный сон.

Больше они не виделись, но Люся каждый день вспоминала Любу. Лица ее не запомнила, а слова словно въелись в память, буром закрепились в мозгу, засели там, да так цепко – ничем их не выкорчевать. Перед выпиской Люся разузнала у нянечки, что у Любы есть семья, муж и трое уже взрослых сыновей, но в больницу к ней никто не приходит. Жить Любе оставалось немного. Нянечка вздохнула и тайком перекрестилась. Отчего-то этот жест подействовал на Люсю благотворно. Вернувшись в поселок, она стала ходить в церковь. Походила-походила – да и поверила в бога. Церковь стояла в глубине центральной улицы, церковники вели себя скромно и благопристойно. В поселке их не любили, поэтому они не высовывались.

В церковь приходили в основном старушки. Старики больше у магазина толпились. Ближе к выпивке. Глядишь, кто-нибудь пожалеет старого да и угостит стаканом-другим. А Миша все засматривался на соседскую дачницу. Та приезжала каждое лето. Незаметно вытянулась, выросла, как березка стала, белая вся, нарядная. Люся тоже тайком любовалась ею. Статная девушка, повезло родителям. Миша смотрел за забор и все больше наливался угрюмостью. Перестал разговаривать. Слова из него не вытащишь. Только головой кивнет: мол, делай как знаешь. А Люся кривила губы, боясь разрыдаться, и вспоминала слова соседки по больничной палате: «Как карта ляжет!»

В тот год карта легла роковым образом. Миша пошел на речку, быструю, кипящую, озорную, но мелкую, споткнулся о корягу и утонул. Прямо на глазах у Люси. Она шла следом за мужем с курткой в руках. Думала, набросит ему на плечи. День выдался прохладный. Все видела его спину: вот он спускается по тропинке, вот вошел в воду, вот мелькнула обнаженная голень, белая, как молоко, вторая штанина спустилась – и вдруг все исчезло. Нет спины, нет силуэта, нет голени. Нет человека. Не стало. Был Миша и пропал. Люся сдавленно зашипела, крикнуть не смогла. Она шипела и шипела, бродя по бурлящей речке.

После, прокручивая в памяти все мелькнувшие мгновения, Люся осознала неотвратимость произошедшего и собственную глупость одновременно. Если бы она закричала! Если бы шагнула чуть в сторону – ведь Миша лежал рядом, рукой можно было достать. А она крутилась и крутилась, как и обезумевшая от быстрого течения речка-попрыгунья. Потом прибежали люди, отцепили Мишу от коряги, пытались откачать, дышали ему в рот, но он уже был далеко от этого мира – так далеко, что все поняли, где он находится, и отпрянули, оставив безжизненное тело на земле. Люся закрыла Мишу курткой, платком, но он все синел и синел, пока не слился в один тон с охватившими поселок вечерними сумерками.

Похороны, отпевание, поминки Люся не запомнила. Как в бреду была. А когда справляли сороковины, ее вырвало прямо на стол. Односельчане перекрестились, даже те, кто не верил ни в бога, ни в черта. Убрали со стола, уложили Люсю на кровать и ушли, стараясь забыть и поминальный стол, и того, кого хотели помянуть. На следующий день местный фельдшер сказал Люсе, что она беременна. Крепко беременна. Уже третий месяц. Двенадцать недель.

– Откуда вы знаете? – удивилась Люся, недоверчиво глядя на старого неопрятного фельдшера.