Как хочется счастья! (сборник)

Но года два назад, после того как с успехом осуществилась моя первая постановка, я снова зашел сюда – просто так, скорее даже из любопытства, чем по необходимости. О премьере тогда написали рецензии в трех-четырех газетах, а я знал, что Нина Антоновна следит за «достижениями культуры». Вполне могло оказаться, что она уже и не работает в библиотеке, но когда я вошел в читальный зал, вдруг с непонятной мне самому радостью скорее угадал, чем увидел ее старую синюю кофту за стеллажами. И Нина, как мне показалось, тоже обрадовалась мне и удивилась. И с дочкой ее, кстати говоря, все образовалось. Дочка уехала к своему отцу. Я снова стал ходить в библиотеку и довольно неожиданно для себя с этого года стал в лицо называть Нину Антоновну Ниной.

– Записывай адрес, – сказала мне Нина. – Здесь недалеко. Обед будет обалденный.

– Я освобожусь только вечером. Пригласи меня на ужин.

– Я уже пригласила. Буду тебя ждать. – Я услышал гудки в своем айфоне, положил его рядом с собой и снова стал листать книгу, но ненадолго.

– Ты обещал перезвонить, – тут же по телефону напомнила мне Алла.

– Встретимся на репетиции. К сожалению, у меня не получится ни пообедать, ни поужинать.

– Очень жаль. – Голос у нее сейчас был точно как у Вишневской. Очевидно, Алла вспомнила, что она – будущая звезда.

– Борис собирается одеть меня в рубище, – заявила она трагически после недолгого молчания.

– В каком это смысле?

– В прямом. Домотканая рубаха, подпоясанная веревкой.

– Откуда ты знаешь?

– А я с ним завтракала. Он меня пригласил.

– Вот как?

– Вадик, он хотел узнать мое мнение о концепции постановки. Именно так он выразился. Я совершенно уверена, что Борис под тебя копает. Я думаю, он разговаривал и с другими. – Голос у Аллы смягчился и стал похож на голос заботливой мамаши, разоваривающей с непослушным сынишкой. Не исключено, что именно таким общалась Вишневская с Ростроповичем.

– Ну, разговаривал и разговаривал. – Я почувствовал ужасное раздражение. – Что ты думаешь, всем нравятся его безумные идеи?

– Что ты называешь безумными идеями?

– То, например, что Скарлетт придется таскать на груди презерватив.

– Если она с этим презервативом поедет в Америку, очень даже понравится.

– Не обольщайся, дорогая. Америка – страна консервативная, никто вас с этими презервативами туда не возьмет. В лучшем случае отправитесь куда-нибудь в Жмеринку. Я сейчас смотрю историю брючного костюма – в Америке в приличные рестораны женщин в брюках стали пускать только в девяностые годы. Двадцатого, между прочим, века.

– Вадик! Для чего тебе история брючного костюма? – теперь Алла ворковала не хуже ее рингтонной арфы.

– А это секрет. Узнаешь на репетиции.

– Вадик, имей в виду, мне не идут брючные костюмы.

– Не беспокойся. В крайнем случае мы примерим рубище.

– Фу! Противный!

Я закрыл «Моду и стиль» и взял со стола очередной том.

– Вадик, как работается? Как мама? – спросила проходившая мимо Валентина Петровна. Мне захотелось кинуть в нее книгой.

– Все в порядке.

– Я думаю, вы замечательный сын.

– Надеюсь.

Этим летом я впервые в жизни не приехал в наш городок к маме даже на неделю.

– Как мне, Вадичка, приятно слышать, что вы не забываете вашу маму! А уж ей-то от вас, представляю, какая радость!

– Спасибо вам, Валентина Петровна.

Она вдруг растроганно клюнула меня в плечо и быстро отошла к своему столику. Я мысленно чертыхнулся и потер себе лоб.

Мама в детстве звала меня – «березовый мальчик». Потому что, как она говорила, у меня было редкое сочетание – волосы очень белые, а ресницы и брови темные, как на березовой коре горизонтальные черточки. Она называла меня «красавчик», а я своей красоты нисколько не ощущал, только чувствовал, что я не совсем такой, как все. Или, вернее, вел себя не так, как все. А потом в середине школы волосы у меня потемнели, и я вообще уже никакой оригинальностью во внешности не отличался. Правда, я единственный не только во дворе, но и во всем нашем классе, и во всей школе умел вполне прилично играть сразу на трех музыкальных инструментах – на скрипке, на фортепиано и на аккордеоне.

– Конечно, у него же мама в музыкалке работает, – презрительно пожимали плечами мальчишки.

Мама… Именно она тогда спасла меня от исключения из института и от армии, в которой со мной бы непременно что-нибудь случилось. Моя мама, скромная труженица, никогда при мне ни у кого ничего не просившая, с плачем тогда встала передо мной на колени, умоляя вернуться на занятия в институт. Встала не в переносном, а в буквальном смысле, чем меня сразила. Я дал ей тогда честное слово и даже поклялся, что не просто так поеду в Москву для того, чтобы ее обмануть, а самому болтаться черт знает где, вместо того чтобы учиться, а что действительно переступлю через свое самолюбие, разочарование и обиду и вернусь в институт. И буду там именно учиться, а не валять дурака. И что я также вернусь в общежитие, как бы трудно мне ни было там находиться вместе с Лехой.

– Потому что, – устало сказала мама, вставая с колен, – жизнь – это жизнь, и в ней трудности встречаются чаще, чем удачи.