Как мимолетное виденье

Иван Алексеевич стоит некоторое время, держа в руке раскрытую книжку, задумчивый и неподвижный. Почему полюбился ему этот странный полубезумный Мцыри? Что могло пленить его в этом необузданном строптивом послушнике грузинского монастыря? Почему нравится ему этот темноглазый подросток, предпочитавший смертельные опасности вольного просторного мира спокойствию за толстыми монастырскими стенами? Почему влечет его к этому маленькому Мцыри с его исступленной мечтательностью? Что родственного в их судьбах, характерах, устремлениях? По-видимому, ничего. И все-таки…

Иван Алексеевич медленно закрывает книжку и ставит ее на место. Потом так же медленно подходит к столу и останавливается перед рукописью. Он смотрит на эти листки, покрытые неровными строками, и не видит их. Он очень далек сейчас от всех этих калориметрических определений, от этого письменного стола, от дома.

За спиной его раздаются тихие, шаркающие шаги. Дверь кабинета приоткрывается. В дверном притворе возникает Рина Афанасьевна в розовом фланелевом халатике с голубыми обшлагами и в туфлях на босу ногу.

— Иди спать, Ваня. Довольно тебе. Завтра рано на работу.

Иван Алексеевич вздыхает и начинает складывать листки рукописи, потом поворачивается и идет к порогу. Но тут он останавливается и говорит, поморщась от досады:

— И кто это тебя надоумил? Розовое — и голубые обшлага. Ужасно.

Рина Афанасьевна ничего не ответила и, повернувшись, пошла в спальню. Иван Алексеевич постоял с минуту и тихо пошел следом за ней — задумчивый и насупленный.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Так было вчера. До этого было много таких же «вчера», очень много.

Но сегодня все было как-то иначе. Сегодня. Темные тяжелые двери закрылись за ними, и они вошли в поздний апрельский вечер. Чудесно хороши апрельские вечера в Ленинграде с их весенней свежинкой, с акварельными лимонно-розовыми закатами, с неповторимым полусветом — предвестником белых ночей.

Только что отзвучавшая музыка словно продолжалась в этом апрельском полусумраке. Вечер был невесомо легок, и все делалось легко, без раздумья, без удержу. Иван Алексеевич ощутил эту легкость прежде всего как свободу в общении с окружающими. Пять минут тому назад, столкнувшись в раздевалке со своей соседкой, он легко заговорил с ней о концерте, и вот они вышли рядом на улицу. В лицо ударил влажный ветерок.

— Легко. Правда? — спросил вдруг Иван Алексеевич.

Она, казалось, ничуть не удивилась этому вопросу, как не удивилась давеча в зале его возгласу «спасибо», и молча кивнула головой.

Они перешли улицу и, не сговариваясь, вошли через низкие воротца в противолежащий садик. Прямо против ворот стоял на четырехгранном граните бронзовый Пушкин. Он стоял здесь всего год, и к нему еще не привыкли. Они тихо обошли памятник вокруг и стали напротив него, спиной к воротам. Пушкин стоял и смотрел поверх их голов вперед. Он стоял кудрявый, оживленный и, протянув вперед правую руку, декламировал.

— Что? — спросила она, и, как давеча, он сразу понял ее вопрос.

Вместо ответа он стал читать негромко:

Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье…

Он прервал стихи так же внезапно, как начал их, и повернулся к ней лицом. И она тотчас кивнула головой.

— Да. Пожалуй.

Она была согласна с ним. Она была согласна, что легкий бронзовый Пушкин читает именно это. «Я помню чудное мгновенье…»

Он взял ее руку и слегка пожал. Он благодарил ее этим за то, что она понимает все. Может статься, она и мысли его понимает и слова вовсе не обязательны для общения. Пожалуй. Он бы во всяком случае нимало не удивился, если бы так и оказалось. Странно. Они ведь впервые видятся. Он не знает даже ее имени.

— Как вас зовут? — спросил он быстро.

— Таня.

Он остановился (они уже снова шли вокруг памятника). Потом задумался. Потом глянул на бронзового Пушкина и кивнул головой:

— Таня — это хорошо.

Она усмехнулась.

— По-моему, ни хорошо, ни плохо. Обыкновенно.

Иван Алексеевич помедлил, потом сказал с упряминкой:

— Нет. Хорошо. И очень вам идет.

Он бегло оглядел свою спутницу и неожиданно для самого себя спросил:

— Вы далеко живете?

— Не очень. На Второй линии Васильевского острова. Я домой всегда пешком хожу с концертов.

Он кивнул головой, и оба пошли к Невскому. Вышло это как-то само собой и опять без сговора, как давеча, когда они перешли в садик к Пушкину.

— И часто вы в концертах бываете?

— Да. Я ведь музыкант.

— Ах вот оно что.

Она поправилась.

— Вообще-то не совсем еще музыкант. Пока консерваторка только.

Она порывисто повернулась к нему лицом.

— Правда, вам понравилось сегодня?

— Да. Очень.

— Все понравилось?

— Все.

— Все одинаково?

— Пожалуй.

— А если точней?

— Право, затрудняюсь, Танюша. Видите, общее-то впечатление от концерта очень ясное. Оно хорошее. Мне приятно было слушать…

— «Приятно», «приятно», — перебила она почти раздраженно. — Как приятно? И что приятно? Гайдн? Или Моцарт?

— И то и другое. Они ведь очень близки друг к другу.

— Вы уверены в этом?

Она вскинула брови и тотчас прихмурила их.