Как моя жена изменяла мне

Геннадий посмотрел, как смотрят дети, когда их беспричинно обижают, руки не подал, слова не сказал, моя желанная в гробу лежала, со спокойною улыбкой, будто сон ее слегка коснулся, и в белом платье будто бы на свадьбе новобрачная устала и заснула, я подошел, раздвинув телом всех людей, и поцеловал безумно в губы, наверно, так никто уже не любит, но в этот миг хотел я умереть, чтоб с нею слиться после смерти, и в мир иной, забывшись, улететь, с Любовию принять в объятья Смерть, и вдруг Геннадий ухватив за локоть, грубо оттащил меня от гроба, родные закричали, чтобы я, из дома их тотчас же убирался, Геннадий сжал кулак как для удара, взглянул в меня как будто бы ударил, я только молча постоял, и сразу вышел, на улицу, ко мне спустилась дочь, мое или Геннадия творенье, не все ль равно, она меня руками обхватила, прижалась нежно точно ее мать, и тихо, очень тихо прошептала, родимый папа, я тебя люблю, Бог всех прощает, уж тем более влюбленных, и я ее в тот миг поцеловал, и мы заплакали, нас горе повязало одной невидимою нитью, лишь сыновья ко мне из дома не спустились, то ли отца боялись, то ли было стыдно им за нас перед народом, а может больше чем ко мне, они привязаны к Геннадью, как к отцу, расставшись с дочкой, я почти забылся, зайдя в кабак испил один поллитру, и гладил нежно стол рукой как будто Лизку, потом поймал такси и к кладбищу поехал, уж было поздно, все уж разошлись, оставив холм с крестом, с ее фоткой, и с печальными венками, я сел на землю и заплакал, и к холмику, как к Лизоньке прижался, со мною рядом опустилась моя дочка, и тоже тихо зарыдала, а я словно во сне заговорил, что говорил совсем уже не помню, все как в дыму или в огне, или в каком-то тягостном угаре, все говорю и плачу, только руки от переживания трясутся, потом вдруг подошли и сыновья, меня обняли тоже нежно, потом и сам Геннадий подошел, и тихо попросил прощенья, как-будто ток вошел в меня от слов его, глядим друг в друга будто братья, и обнимаемся уже без слов, два отца, две горящие Любови, а вокруг нас дети наши плачут, и любят все уже друг друга, и раненое сердце доверяют, как островок задумчивой надежды, а над нами и над всем кладбищем грустно голуби летают…

Смертельная болезнь

«За быстроту стремительных событий, за правду, за игру, послушайте, еще меня любите за то, что я умру…»

Марина Цветаева

Сейчас я уже смутно вспоминаю тот день и лицо того врача, так безнадежно грустно улыбающегося мне и полушепотом говорящего мне, что жить осталось мне два понедельника, два и больше ничего…

Слова его меня просто раздавили как муху. Я даже ненароком поглядел на него как на своего палача, а потом мне стало так стыдно, что я выбежал из больницы… Все, о чем я думал, о чем переживал, что хотел сделать в этот день, мигом выскочило из головы…

Помню только один жаркий полдень, я шел из больницы жадно хватая ртом воздух, и глядя на все безумными глазами, такими безумными, что мне казалось, что у меня уже вся земля уплывает из под ног, а я, как ни странно, пытаясь придать хоть какой-нибудь трагизм своим ощущениям, дико оглядываюсь по сторонам, но никого абсолютно не вижу, кроме пустых, мимо меня идущих людей, в которых нет ничего, за что бы ухватился мой страждущий взгляд.

Также очень смутно помню, как я пришел домой и стал зачем-то перебирать свои вещи и вещи жены, как брал в руки фотоальбомы, и с какой-то пронзительной жалостью глядел то на себя, то на жену, причем, на себя глядел так, как будто меня уже не было, на – жену так, как будто бы она уже осталась совсем одна. И мне было очень жалко ее, и я плакал.

С одной стороны я был очень благодарен врачу за его смелость, за то, что он раскрыл мне правду, а с другой стороны я ненавидел его за эту же самую правду, и часто задавался вопросом, как он только посмел нарушить клятву Гиппократа, и приходил к выводу, что таких врачей надо гнать из больниц, чтобы они не пугали своих больных, а давали им спокойно умереть.

Потом я неожиданно вдруг понял, осознал и прочувствовал всем телом, всей душой, что жизнь моя не имеет смысла, и поэтому вбив в стену здоровенный крюк, на который я хотел повесить недавно купленную хрустальную люстру, и привязав к нему веревку, и закрутив узлом петлю на своей шее, я стоя на шатающемся стуле, вдруг увидел свою жену. Она пришла очень вовремя, а, увидев все это безобразие, тут же кинулась меня спасать. Впрочем, я и сам уже раздумал себя убивать, а потом у меня в мозгу зародилась весьма презанятная идея, я вдруг решил свою жизнь напоследок устроить такой сладкой и такой невообразимой, какой не видел даже в детских снах.

Жена долго мучила меня глупыми вопросами, почему это я решил уйти из жизни, но я в ответ лишь плакал и хитро улыбался. В конце концов, я все-таки вышел из ступора и честно рассказал ей все, что сказал мне врач.