Как мы меняемся (и десять причин, почему это так сложно)

Ситуацию усугубил школьный психолог, который поставил мне диагноз «нарушение обучаемости». Меня считали неспособным к обучению в тот период жизни, когда получение образования было основным социальным ожиданием и для меня, и для окружающих. В конвейере прекрасно отлаженного оборудования я чувствовал себя сломанным станком. Ежедневные походы в школу были сродни путешествию в страну без карты и владения языком. Я чувствовал себя беспомощным и растерянным. Меня охватил стыд. Поскольку больше всего я подвергался гонениям, когда пытался учиться или самовыражаться теми способами, которые ценились в моей начальной школе, я перестал их использовать и изо всех сил старался играть по правилам. Но проблема заключалась в том, что я не мог следовать четко определенным инструкциям, я был иного склада. Именно поэтому мои попытки скрыть те способности, которые некогда так ценились, и соответствовать новой культуре обучения выставляли меня в том самом негативном свете, которого я старался избежать. Я начал сдаваться, даже не предпринимая попыток, потому что мысль о том, что все мои усилия окажутся напрасны, была непереносима. И хотя школа оказывала мне существенную поддержку – индивидуальные занятия после уроков и обучение в коррекционных классах, а не в основном потоке, – мои отметки продолжали снижаться. Я попал в порочный круг: больше не пытался учиться, поэтому казался учителю и самому себе менее способным, чем это было на самом деле.

Не видя пути к успеху, я остановился на стратегии, которую, по мнению социологов, выбирает большинство людей, становящихся изгоями: «интернализацию стигмы»[108]. Я объяснял свои проблемы себе и другим нарушением обучаемости. Будущее мое казалось мрачным, но, по крайней мере, появился повод обосновать мою плохую успеваемость причинами, отличными от моральных (такими как недисциплинированность или лень, например). В какой-то степени эта стратегия работала и на меня, сохраняя невысокий уровень ожиданий учителей и контролируя собственные стремления, чтобы очередной провал не стал крахом. «Нарушение обучаемости» стало частью меня – но только частью.

Я начал курить травку. И хотя курил я нечасто, в школе за мной закрепилась репутация наркомана. Раз уж я собрался играть роль неудачника, можно было надеть личину персонажа, который не хочет пытаться, потому что это «круто». Это позволило несколько сбалансировать выбранную мной стигму. Я не был безнадежным неудачником, а сознательно уклонялся: крутой парень, тусующийся с другими крутыми ребятами, которые насмехаются над всеми, кто не из их круга.

Такие образы я выбрал для себя в средней школе – две «отрицательные идентичности», выражаясь словами знаменитого психолога Эрика Эриксона[109],[110]. Не имея положительных вариантов, я выбрал отрицательные роли неспособного к обучению и наркомана, надевая то одну маску, то другую в зависимости от того, с какой непосредственной опасностью я сталкивался.

Под всем этим налетом крутости и заявлением о собственной неспособности сохранялось мрачное чувство, что я не могу жить той жизнью, какой хотел бы. По ночам я лежал без сна, уставившись в темноту и ощущая пугающее чувство беспомощности. Когда-то я верил, что все в моих руках. Я мог сам сотворить свое будущее – так же, как сконструировал дракона. Теперь я понимал, что эта твердая уверенность была ошибочной. В то же время я остерегался любых других шагов, которые могли бы повлечь постыдное разочарование, снизив как свои, так и чужие ожидания в отношении себя. Это можно было сделать, надев маску ребенка, требующего особого подхода. Я был сломанной куклой, не имеющей ни способностей, ни стремлений.

Уверен, последствия социальных травм, полученных в то время, стали причинами моей текущей борьбы с беспорядком: стыд из-за неспособности быть организованным, с явным намеком на ущербность, и усилия – уверен, порожденные боязнью надежды, – которые я прилагаю, чтобы взять себя в руки и просто сделать это: убрать свой кабинет. Когда я смотрю на свой бардак, во мне вновь воскресают (хотя и едва ощутимо) чувства несостоятельности и беспомощности, которые я ощущал в средней школе. И хотя в такой обстановке я и ощущаю себя паршиво, я увиливаю от уборки – точно так же, как старался не повысить ожиданий в самом себе и в окружающих в 12 лет. Я залег на дно.

Я также убежден, что мое знакомство со стигмой и гонениями, оставленные ими раны, восприятие себя как ущербной личности и обусловленные этим попытки занизить ожидания остальных подвигли меня в дальнейшем работать с людьми, которые подверглись подобным социальным явлениям и травмам в гораздо большей степени, чем я. Совершенно уверен, это ключевая причина, по которой я стараюсь помочь людям восстановиться после разрушительных последствий подобных событий.