Как мы росли

Утром страшно вылезать из-под одеяла. В спальне мороз, а Клавка выскакивает, босая носится по полу и ещё распевает:

— Вот ни капельки не холодно, вот ни чуточки не зябко!

Кожа у Клавки синеет, покрывается пупырышками, а она своё поёт:

— Ну какой такой мороз? И совсем и не мороз!..

Ну пусть бы пела, а то начнёт сдёргивать одеяла с девчонок.

— Клавка, не дёргай! Клавка, не смей! — кричат девочки.

А Клавка носится, как бесёнок. Раз! — и сдёрнула с Вари одеяло.

— Ух! — Варя будто в снежный сугроб провалилась. — Холодно, Клавка! — кричит она.

А Клавка хохочет:

— Одевайся, мерзлячка!

Но бывают и другие дни. Задумается Клавка, и ничем её не пронять: ни игрой, ни разговорами.

— Может, у тебя что-нибудь болит? — как-то спросила её Варя.

Ничего не ответила Клавка — пролежала весь день, промолчала.

Не было и у Клавки подружки.

Что там, на фронте?

Варя знала, что Васька убежал на фронт. Что там, как там, на фронте?

Сражений Варя не видела, но стрельбу слышала. Было это осенью, в октябре, когда случилась революция. Бабушка тогда заложила окна старыми тюфяками и не велела к ним подходить:

— В соседнем доме мальчишку ранили, тот всё у окна торчал. Упаси бог, если кто из вас выглянет! — говорила она и строго-настрого приказывала Варе: — Вот здесь, в углу за кроватью, сидеть! Слышишь?

На улице стреляли целую неделю. Ребята сидели дома одни: бабушка тоже уходила воевать.

— Думаешь, она стрелять умеет? — говорил Васька. — Она просто еду им носит. Они с моей матерью ведро каши сварили, укутали в платок и понесли. Ложки по всему дому собрали. У нас осталась только одна, маленькая: Саньку кормить.

Однажды бабушка пришла запыхавшись; не закрыла за собой дверь и, став на пороге, сказала:

— Несите сюда!

Рабочие внесли и положили на кровать раненого. Голова у него была завязана, но сквозь бинт просачивалась кровь.

Вслед за ними вошёл Пётр Андреевич — доктор. Его все знали на фабричном дворе. Он снял пальто и спросил бабушку:

— Есть чистая простыня?

— Есть, есть!

Бабушка вытащила из комода простыню. Пётр Андреевич велел её разорвать и стал перевязывать раненого.

— Пусть лежит, — сказал он, кончив перевязку. — А вы у меня не шуметь! — погрозил он ребятам. — Чтобы ни гугу!

И дал им круглую коробочку. В коробочке лежали зелёные конфетки. Ребята разделили и стали сосать. Сверху конфетки были сладкие, а внутри — горькие.

— «Пилюли от кашля», — прочитала Варя на крышке коробки.

— Вреда не будет, — сказал Пётр Андреевич. — Они с сахаром.

Пётр Андреевич держал раненого за руку, а сам всё смотрел на часы. Было тихо, только капала из крана вода. Рабочие, которые куда-то уходили, вернулись.

— Можно? — спросил их доктор.

— Можно, — ответили они и, взяв товарища на руки, осторожно понесли.

Когда они ушли, ребята, отодвинув краешек тюфяка, смотрели в окно. Во дворе стоял извозчик. Раненого посадили в пролётку и подняли кожаный верх — так, что не стало видно ни раненого, ни Петра Андреевича, который сел рядом, и извозчик уехал.

— Может, бог даст, жив будет, — сказала бабушка.

— Где же он? — спросил прибежавший через несколько минут Варин папа.

— Теперь уж небось до больницы доехали, — ответила бабушка. — Тут недалеко, переулками… Ты-то как, Алёша?

— Видишь, живой, невредимый. — Папа снял шапку и присел к столу. — Жалко товарища, — сказал он.

— Что делают! Никакого у них, иродов, нет понятия! — запричитала тётка Пелагея. Она смотрела на Вариного папу и плакала. — Народу-то много — что в него стрелять? Никакого у них от этого не будет толку. Всё равно народ не одолеть.

— Правильно! — сказал папа. — В народе, тётка Пелагея, вся сила. Зашей-ка мне, мама, карман, а то я всё теряю… Вот, карандаш потерял! — сказал он с досадой.

Бабушка стала зашивать, а папа что-то писал. Когда уходил, сказал:

— Я не прощаюсь. Я скоро опять забегу. Мы теперь уже на Никитской воюем. До Кремля недалеко.

Поздно вечером в дверь кто-то постучал. Пелагея пошла открывать и вернулась растерянная.

— Федосья, вот барыня пришла, — сказала она, придерживая дверь.

За нею в дверях стояла высокая женщина; в руках она держала блестящий кофейник.

— Простите… — сказала она. — У вас есть вода? Мы второй день без воды, и послать некого.

— Есть, — сказала бабушка, — берите.

— Подумайте, что творится! — говорила женщина, наливая воду. — Народ сошёл с ума… Такое безобразие!

— Какое безобразие? — тихо спросила бабушка.

Женщина, наверно, что-то хотела сказать, но посмотрела на бабушку и заторопилась:

— Вы извините, я только один кофейник. Второй день без воды — буквально ни глотка.

— Берите, — повторила бабушка. — Воды не жалко.

Женщина закрыла кран и, держа кофейник обеими руками, пошла к двери.

— Ой, как тут у вас темно! — воскликнула она, обо что-то споткнувшись.

Бабушка не пошла посветить, а сказала громко:

— Пелагея, пойди закрой на засов.

А когда Пелагея вернулась, выговорила ей:

— Больше не пускай. Сама-то к ней не пойдёшь. Не за водой небось приходила — водопровод-то у нас один. Пришла поглядеть, поразведать.

— Чего ей у нас глядеть? — удивилась Пелагея.