Как мы спасали челюскинцев

Пожалуйста, не удивляйся, что я заговорила об этом. Никто из нас не стоит на месте, все мы растем, расширяем свой кругозор. То, что я тебе написала, тебе могла бы написать любая комсомолка. Поверь же мне, что твои успехи на Севере в спасательной экспедиции наполнили нас, комсомольцев, гордостью. Что касается меня, то я просто счастлива. Очень хочется знать больше подробностей о тебе: как ты жил и особенно как летал. Если можешь, напиши, буду без конца благодарна. А пока, наш дорогой герой, прими большой, большой привет!"

Дорогие друзья! Не имея возможности ответить на письма каждому в отдельности, отвечаю всем вместе. С удовольствием даю отчет вам, а заодно и себе.

В Кремле, среди мраморных стен Георгиевского зала, на банкете я сидел почти рядом со Сталиным. Он предложил тост за героев Советского союза. Было весело и шумно… Я не слышал всей речи Сталина, которая, к сожалению, не стенографировалась, но вот отрывок этой речи:

— Посмотрите на Каманина, — сказал Сталин, указывая на меня рукой, — какой он молодой! Что он знает о старом режиме? Он же городового не видел!..

В эту минуту я мысленно сравнил свою судьбу с судьбой старших товарищей, сидевших со мной рядом, и подумал: „Какой я действительно счастливый! Как счастливо мое поколение!"

Старый, гнилой царский режим, отравлявший нашу страну, пронесся над нашим детством, как облака над верхушками леса, почти не задевая. Мы выросли под лучами революции. Не ведая жертв, которых требует революция, мы сразу получили в руки ее богатые плоды.

Что стало бы со мной, если бы не было Октябрьской революции? Меня бы постигла участь отца. Я бы сидел в темной конуре и чинил стоптанную обувь для обывателей заброшенного и пыльного города Меленки. У иных сапожников и желаний других не было. Они довольствовались своей конурой и жизнью, ограниченной и сдавленной, как нога в сапоге.

Этот тупик, эта жизнь, запертая со всех сторон, не освещенная никаким светом, ждала и меня. В начале войны мой отец перешел в сапожную артель, которая работала для армии. Я охотно бегал в дом, где 10 мастеров стучали молотками. Мастера меня любили, шутили со мной. И мне тоже хотелось работать молотком, забивать гвозди в подошву.

Однако отец мой внезапно отбросил молоток и дратву… В первые же дни, когда на улицах появились толпы с флагами и когда, мы, мальчишки, подражая взрослым, стали митинговать, отец вырвался из плена ремесла. Революция увлекла его… Он уходил, когда я еще не просыпался, а приходил, когда я уже спал. Лишь изредка он забегал домой пообедать, и тогда мы видели, какие у него тяжелые обязанности. Бывало, садимся за стол, подают картошку в мундире, хлеба нет… Вдруг под окном вырастает толпа и кричит:

— Сам обедаешь, а нам не даешь!

Отец бледнеет, дрожащей рукой кладет ложку и уходит, чтобы успокоить толпу и выдать ей что-либо съестное. Соседи ворчали:

— Каманину самому есть нечего, а взялся кормить весь город! То, что я потом узнал об отце, на всю жизнь оставило во мне чувство гордости. Оказалось, еще во время войны он стал большевиком, активно работал в партии.

Однажды утром я увидел отца в постели. Все ходили на носках, а отец не своим голосом кричал:

— Выдать грибы! Картошку выдать!..

Отец заболел тифом. Вслед за ним заболели мать и четыре сестренки. Я один остался на ногах, ухаживал за всеми, топил печь, готовил, бегал за врачом. Отца пришлось похоронить.

Я был рано предоставлен самому себе. Мать никогда не занималась моим воспитанием. Она работала ткачихой на текстильной фабрике в разных сменах — то днем, то ночью, и мы, дети, редко ее видели. И все же когда вспоминаю, каким я был тогда, то сам удивляюсь. Мое детство и детство старших товарищей — это день и ночь. Ведь Молоков — лучший пилот Советского союза — только в 1920 году, уже взрослым, научился грамоте. А я в пятой группе изучал биографию Ленина. Уже в 14 лет мысли Ленина проникали в мое сознание незаметно, как воздух в открытое окно.

Мы, советские школьники, будучи еще маленькими, мечтаем быть великими. Я уже не думал о конуре сапожника, у меня был необъятный горизонт. Весь мир раскрывался передо мной со всей наполняющей его борьбой классов.

В старой школе я учился только один год. Ничего о ней в памяти не сохранилось, кроме дьякона. От него всегда пахло водкой. Он был груб, называл нас не по имени, а всем давал клички, например „самоварчик", „Ваня-блин". Помню, вызвал он меня и стал допрашивать, как подсудимого, по „закону божьему" и, не получив ответа, закричал:

— Что же ты, „самоварчик", учиться лезешь, если „закон божий" выучить не можешь? Сидел бы у матери под юбкой!

Советская власть перевела нас из захудалого „народного" училища в здание гимназии. Мы торжествовали над гимназистами, которым раньше завидовали. Мы попали в просторные классы. Здесь было много воздуха и света. И не только в физическом смысле слова… Пьяный дьякон исчез как призрак грубой и пьяной царской России. Появился бывший красный командир — большевик Жизняков. С ним мы изучали биографию Ленина, историю классовой борьбы. Он никогда меня не бранил, а, наоборот, сказал: