Как мы жили в СССР

– Если ты вырежешь из картины наиболее омерзительные твои порнографические уродства <…>, – заметил Суслов, не удостоив Бертолуччи даже обращения на вы, – если ты вырежешь всю эту гнусь, эти твои отвратительные дрочения <…>

– Это не мои. Это фашисты дрочат <…>, – попробовал защититься режиссер.

– Не надо! – резко оборвал возражение Бертолуччи главный идеолог. – Фашисты не фашисты, никому не позволим этого при нашем зрителе, пусть у себя в ФРГ дрочат, если так нравится! Все это порнография и мерзость. Вот вырежи все это – мы мало того, что картину купим, мы купим ее за те деньги, которые тебе и не снились, пустим ее по всему Союзу, проследим за прокатом. Все двести миллионов в СССР ее посмотрят [Соловьев 2008в: 288–289].

Откуда взялась в СССР эта ханжеская, пуританская мораль, характерная не для левого коммунистического радикализма, а скорее для правого консерватизма? Все фильмы с постельными сценами подвергались жесткой цензуре. Проще говоря, работе ножницами, кромсавшими кинопленку, как захочется цензору, не соблюдавшему права режиссера. Порой из оставшегося материала трудно было понять даже общую логику событий, не говоря уже о смысле, заложенном автором.

Операции обрезания производились не только над зарубежными фильмами, но и над переводными книгами. Порой это делалось по тем же самым пуританским причинам (как с романом американского писателя Джона Апдайка «Кролик, беги!»). Но порой из литературы изымались главы, имеющие не возбуждающее эротическое, а «неправильное» идейное содержание. Такая судьба постигла, в частности, «Космическую одиссею» Артура Кларка [Горяева 2009: 363–364].

Верность идейного содержания жестко контролировалась во всем. Фильм, спектакль, роман или научная книга могли попасть к зрителю (читателю) лишь в том случае, если цензура не обнаруживала в них недозволенных мыслей. Снятые, но не пропущенные цензурой фильмы лежали на полках киностудий. Написанные, но не пропущенные цензурой романы – в ящиках стола их авторов. Сложнее обстояло дело с театральными спектаклями. Если цензурируемый режиссер мог надеяться снять свой фильм с полки, а писатель мог сознательно «писать в ящик», надеясь на публикацию в будущем, то неугодный властям актер мог лишь «сыграть в ящик», как грустно шутила над своим положением театральная публика.

Еще более жесткой цензуре советская власть подвергала информацию. Издательство «Прогресс», созданное для переводов зарубежной обществоведческой литературы, выпускало лишь книги «прогрессивных» авторов. А часть иностранных изданий, хранящихся в библиотеках, попадала в спецхраны – отделы специального хранения, куда читателей пускали лишь по ходатайству с места работы. Я, например, как преподаватель мог сравнительно легко получить нужную бумагу от декана, чем, естественно, неоднократно пользовался. Но если человек не занимался научной работой, дороги в спецхран ему не было.

Вообще же секретность являлась важнейшей стороной цензуры. При этом на охрану по-настоящему важной информации всем было плевать. Как говорится, в России всё секрет, но ничего не тайна. Георгий Данелия вспоминал, что об испытании атомной бомбы на Новой Земле узнал за две недели до взрыва. Он жил тогда в Мурманске. К нему пришел знакомый офицер и шепотом спросил, на каком расстоянии от ядерного взрыва мужчина становится импотентом. И уточнил: «…они там бомбу взрывают, а мы обеспечиваем безопасность. Только я тебе ничего не говорил. Хотя этот секрет весь Мурманск знает» [Данелия 2006: 168].

Цензура касалась, естественно, и газет. За час до выхода газеты в печать мог раздаться звонок из цензурного органа, называвшегося Главлит, и запрещенную статью снимали из номера [Борин 2000: 188]. Шутники говорили: в «Известиях» нет правды, а в «Правде» нет известий [Мельниченко 2014: 614]. Публикация официоза была важнее пробуждения интереса у читателя. Например, во всех газетах по требованию начальства публиковали одинаковые отчеты о важнейших партийных мероприятиях – съездах и пленумах. Передовые статьи «Правды» были жутко скучными. Сами журналисты передовицы недолюбливали. Но читатель их порой просматривал, поскольку считалось, что в таких текстах может отразиться перемена каких-то кремлевских воззрений [Шляпентох 2000: 113].