Как на Дерибасовской угол Ришельевской

Вот из этого подвала Граф выползал ранним утром и гордо нес свои яйца, свисающие из прорехи никогда не снимаемых штанов, по направлению к винной будке. Там годами собиралась одна и та же компания, к запаху друг друга они до того привыкли, что даже не умирали. Словом, это был клуб, почти, как у английских лордов.

Каждый раз Граф старался напиться так, как будто-то был последний день в его жизни. И это ему удавалось. Потому что стакан шмурдяка тогда стоил двадцать копеек, а у Графа было удивительное дарование, которым он временами существовал. Не имея каких-нибудь затрушенных часов, он тем не менее угадывал время с точностью до сантиметра. Но вот однажды секрет Графа погорел вместе с его безалаберным характером.

В полдень, когда Граф тихо-мирно лежал себе в тени будки, на своем привычном месте в выбоине, куда стекалась всяческая жидкость, что облегчало ему летний зной, до него подошел известный на хуторе балабол по кличке Акула, который ничего не умел делать, кроме пакостей и денег. Он приволок за собой какого-то приезжего и стал демонстрировать ему одесский феномен, которого нет ни в одном путеводителе. И у этого приезжего Граф играючи выкатал стакан вина, тут же назвав точное время.

Тогда приезжий, азартный до потери пульса и краснокожий, как индеец, пообещал ему целую бутылку вина, если Граф раскроет секрет, как он это делает. Но Граф он и под будкой Граф! С достоинством обладателя не одного фамильного замка, экс-капитан заявил приезжему: если он хочет познать необычное явление природы, то должен лечь рядом с Графом в его персональную ванну. Приезжий явно колебался, хотя был под хорошей банкой. И балабол Акула, мерзко хихикая, подлил масла в этот огонь неукротимого человеческого стремления к познаниям, сказав, что ставит бутылку «Алиготе» за семьдесят семь копеек, если приезжий пойдет на такой подвиг. Приезжий тут же рухнул в лужу, будто ему прострелили ноги. И с ходу передал Графу честно выигранную бутылку. Слово Графа оказалось нерушимым, как дружба всех советских народов. Он сказал спорщику: часы, что висят на стене за три дома от лужи, видны только из нее и больше ниоткуда. И гордо уснул, трепетно прижимая к груди бутылку, как будто это было знамя его родного полка.

С тех пор уже никто не выставлял Графу вино за точно угаданное время и он где-то в глубине души стал жалеть, что продал такую жгучую тайну всего за одну бутылку. Так что теперь Граф мог рассчитывать только на военную пенсию и квартиранта Позднякова, который запретил ответственному квартиросъемщику появляться ближе двух кварталов до родной хаты. За что соседи были до того благодарны Борису Филипповичу, что даже не заметили, чего там произошло и когда загорелось. Менты прекрасно знали, кому принадлежит пылающий шедевр архитектуры, который несколько раз снимали в художественных фильмах о тяжком положении в негритянском гетто. Но они почему-то не захотели лечь в лужу рядом с Графом, чтобы выяснить, в который час его облезлая дверь пошла синим пламенем. А когда разглядели, какой контингент отдыхает вперед ногами под этой дверью, сразу поняли, что кто-то убавил им добрый шмат работы по розыску опасных рецидивистов. И дело в конечном итоге выглядело так, с понтом бандитов выследила при попытке к бегству наша мужественная ментарня.

А Борис Филиппович Поздняков поселился в громадном подвале, том самом, что сегодня носит кличку кафе «Меридиан».

* * *

И вот однажды вечером, когда доцент Маушанский кончил пугать из телевизора империалистической Америкой и своей собственной мордой, Поздняков решил сделать коллеге по увлечению ответный подарок. Поэтому он свистнул своим ребятам, которые после того, как Граф мог претендовать только на прописку под будкой, не отходили от Позднякова дальше на три метра. Даже если к нему залетала какая-то дама проверить техническое состояние антикварной раскладушки. Он свистнул ребятам и они приблизились в упор.

— Послушайте, Макинтош, — зевнул Поздняков в сторону Жоры Макинтоша, который с трудом помнил свою настоящую фамилию в отличие от очень многих ментов, — я хочу сделать радость нашему другу, коллекционеру Паничу. Так, чтоб изумление застыло на его морде между бровями и позвоночником.

— Боря, вы же знаете, что Панич — сын Я Извиняюсь. Папаша может перенервничать, если его ребенка найдут где-то у том виде, на который он всю жизнь нарывается, — спокойно заметил Макинтош.

— Жора, я даже не хочу слушать всякой уголовщины. Мне надо, чтобы Панич после этого мог радоваться жизни и ходить без костылей, хотя он похож на папу. Вы меня понимаете, Макинтош?