Как начинался язык. История величайшего изобретения

Значение звукового символизма для эволюции языка, индексалов, различия в речи мужчин и женщин пираха и подобные вещи обнаруживаются, по крайней мере, на двух этапах этой эволюции. Первый этап — имитация звуков. Эта имитация может создавать слова. Второй — использование звуковых символов — может обеспечивать культурные связи и понимание природы. Проводя исследования среди банава, я сделал запись того, как двое мужчин имитировали (то есть использовали звуковой символизм) звуки животных, на которых охотились. Несколько недель спустя я дал прослушать эту запись пираха, которые тоже являются охотниками-собирателями, но с банава никак не связаны. Прослушав запись, они сказали: «Банава знают джунгли. Они правильно делают». Такой звуковой символизм можно культивировать (также как понимание индексов животных и других компонентов экологической ниши, занимаемой определенной группой). Воспроизведения звукового символизма банава было для пираха достаточно, чтобы они поняли: банава больше похожи на них, чем американцы (от которых они точной имитации звуков животных не слышали).

Однако, согласно теории Пирса, индексов, иконических знаков и символов все еще недостаточно для возникновения языка. Для этого нужен еще один элемент, который Пирс назвал «интерпретантом» и который, в сущности, и позволяет использовать знак так, чтобы понимать, с каким объектом он связан. Работоспособность интерпретантов зависит от определенных аспектов знака. Например, возьмем слово «eye» («глаз»). На письме слово-символ состоит из двух элементов — букв «е» и «у», которые могут использоваться по отдельности, но здесь составляют английское слово, обозначающее внешний орган зрения. Слова на письме подчиняются культурным условностям в части формы и последовательности букв, — здесь «e», «y», «e», из которых они составлены. По этой причине, если повернуть/e/, получив ее зеркальное отражение /ә/, то интерпретант буквы, а в итоге и всего слова, в которое она входит, теряется. Но если написать малюсенькую /e/ или трехметровую /e/, то интерпретант сохраняется. Таким образом, размер не является частью интерпретанта слова «eye», а пространственная ориентация букв — является. То есть символ сам по себе разделяется на значимые части, порождающие интерпретант[55]. Пирс и тут был прав.

Конечно, эволюция языка также связана с биологией, а не только с семиотикой и культурой. Именно на биологии человека основываются его языковые способности. Признавая этот очевидный факт, для некоторых, вероятно, удивительным и противоречащим здравому смыслу станет следующее открытие: в теле нет ничего, специально предназначенного для языка. Ни одного органа. И в мозге ничего нет. И во рту тоже нет (кроме положения языка). Но это как раз неудивительно. Эволюция всегда стремится использовать либо уже существующее, либо работать на основе того, что есть под рукой, а не создавать принципиально новое. Наши чудесные человеческие голоса основаны на наборе анатомических частей, которые нужны нам для других целей. Это говорит о том, что язык — не биологический объект, а семиотический. Его происхождение основано не на каком-то гене, а на культуре.

У любой части речевого аппарата есть не относящаяся к речи функция, являющаяся более важной с эволюционной точки зрения, при этом она обнаруживается у других приматов. Язык и речь появились позже и использовали тела и мозги людей в том виде, в каком их произвела эволюция. Уже потом язык и речь стали их постепенно менять. Тогда неудивительно, что механизмы, участвующие в продуцировании речи, — язык, зубы и все остальное — есть не только у человека, но и у других животных. Это просто следствие непрерывности эволюции посредством естественного униформитарианистского отбора. Единственный уникальный аспект человеческого речевого аппарата, который, видимо, эволюционировал специально под задачи продуцирования речи, — это его форма, на что повлияли положение и контуры языка (к этому вопросу мы вернемся позже).