Как найти своего мужчину

– Ну, прям уж и бабами, – улыбнулась Настя, – может, все-таки женщинами мы остались?

Лариска махнула рукой в ответ на Настино возражение, мол, не все равно, – что бабы, что женщины – один черт.

А Настя не унималась:

– Да, точно, мы все остались женщинами… Но – мы такие разные женщины… Машка у нас такая правильная, такая домовитая. Такая принимающая, мудрая. Люська – типичная женщина-жертва, которая с мужиком мучается, там ни принятия, ни мудрости и в помине нет. Ты, Лариска, – просто феминистка, ты такая свободолюбивая, такая современная, ты у нас прям бой-баба! А я – я даже сама не знаю, какая я, – и что нас только объединяет?..

– Ничего удивительного нет! – уверенно заявила Лариса. – Ты и есть наше цементирующее звено!

И, увидев непонимающий Настин взгляд, пояснила:

– Машка у нас на одном конце оси. Традиционная женщина-мать-сестра-хозяйка. Я – на другом конце оси: современная, свободная, независимая. Люська – та мотается постоянно: от страсти к ненависти, от «куси-пуси», до «пошел вон, зараза!». А ты – посередине. Незыблемо стоишь на своих идеалах. Идеалистка наша, – сказала она, и было непонятно – осуждение или ирония в ее словах, или любовь, смешанная с уважением.

«Идеалистка»! Сколько раз Настя сама себя так называла. И ругала за свой идеализм. И решала раз и навсегда распрощаться со своими мечтами. Но, как говорила Лариска, против себя не попрешь! И она опять приходила к тому, от чего уходила. К своей мечте о любви – взаимной и глубокой. О своем мужчине.

– У нас четверых, Настька, абсолютное единство и гармония, – продолжала Лариса. – Мы как единое целое, как времена года, которые все вместе и создают один полноценный год. Во, сказанула! – произнесла она, как будто бы только сейчас и поняла, что на самом деле сказала. – А знаешь, Насть, ведь точно – мы как времена года, как специально подобрались. Люська у нас – лето. Там вечно жарко, все цветет, все бурлит. Машка – осень: «Отцвели уж давно…».

Лариска вдруг прервала свою песню и быстро вскинула взгляд на Машу – не слышала ли она, но Маша уже вышла на кухню – не до разговоров ей было. Лариса посмотрела на Настю, и взгляд у нее был немного виноватый, вот, блин, сказала – не подумала, но все тем же бодрым голосом она продолжила:

– Я – зима, холодная, строгая, всем стоять – бояться… А ты у нас – настоящая весна, вся в ожидании, вся готовая расцвести: «И вечная весна…», – уже не боясь своего голоса, не боясь, что ее услышит Маша, пропела Лариса, и, довольная собой, закончила:

– Нет, ну это же надо, как все красиво свела в одно целое, и главное – не придерешься. Я просто – философ!

Маша вошла с новым, каким-то замысловатым блюдом, пристроила его на краю стола, и вновь, озадаченная, погруженная в хозяйские хлопоты, ушла на кухню.

И Лариса с Настей почему-то одновременно посмотрели ей вслед, потом – друг на друга.

– Знаешь, Насть, я только сейчас поняла – как это про Машку. Она у нас действительно – осень. «Осенний поцелуй после жаркого лета…»

Она пропела начало этой фразы и остановилась, как-то погрустнев. Настя тоже с какой-то грустью посмотрела на Ларису, и та, как-то мягко, не по-Ларискиному усмехнулась, и сказала:

– Это надо же, какое жаркое лето было у нее тогда. Сколько страсти было, сколько слез она выплакала – даже не подумаешь сейчас, что это была Машка. Как она паразита этого любила…

Лариска умолкла, как будто погрузилась куда-то в свою грусть, и потом вскинула голову и сказала Насте каким-то горячим шепотом:

– А помнишь, как она примчалась ночью, когда ты у меня была в гостях, и какое у нее лицо было, когда она говорила о нем…

Настя не ответила. Не ответила именно потому, что очень хорошо помнила и ту ночь, когда Машка прибежала к ним, испугав их ночным звонком, который так пронзительно и яростно звенел, пока они не открыли дверь, и какой она была – сама не своя, и лицо – бледное и какое-то потемневшее одновременно, как будто она постарела в одну секунду и устала, смертельно устала от жизни. И она тогда сказала именно эти слова:

– Все, не могу. Устала. И не хочу…

И это ее «не хочу» звучало так непривычно, потому что они с подругами столько раз говорили ей: «Да брось ты его! Да уйди ты от него! Да не нужен он тебе. Да не любит он тебя!» – и всегда слышали одно – как заведенное: «Я хочу с ним быть. Хочу. Я хочу…».

Той ночью, когда она, в пальто, надетом прямо на легкий халатик, вся с этим незнакомым уставшим лицом, стояла в прихожей Ларискиной квартиры, – они не сразу догадались ввести ее в комнату, так несколько минут и стояли, смотрели на нее – какую-то новую и такую старую, уставшую и несчастную Машку. А потом – стали плакать все втроем. И плакали они сначала сдерживаясь, жалея Машку, а потом, отпустили себя и заревели уже навзрыд, и непонятно уже было, о ком эти слезы – о Машке ли, уставшей от своей несчастной безответной любви, – или каждая плакала о себе, о своих несбывшихся надеждах, о своей несбывшейся любви, о всех женщинах этого мира, которые так же как они были несчастливы просто потому, что их не полюбили так, как они мечтали…