Как нам живётся, свободным? Размышления и выводы

Ото всего этого, вещал он, «можно сойти с ума…»

Чертой бесконечной дроби, протянувшейся через всю страну, он называл горизонтальную «отбивку» синей краской понизовий внутренних стен в помещениях советских организаций и учреждений от их поверхностей повыше; также его не устраивал своей нескончаемой суммарной протяжённостью покрашенный в зелёное штакетник в сельских и городских поселениях.

Воспринятое в такой манере не могло, конечно, не простираться ещё дальше, переходя в неприятие и в отрицание. Для этого поэтом было сконструировано кредо:

Всё, что пахло повторяемостью, компрометировало себя и подлежало удалению.

(См. его эссе «Меньше единицы». По изданию: И о с и ф Б р о д с к и й. «Сочинения». «У-Фактория», Екатеринбург, 2002 г., стр. 699, 719).

В художественном творчестве такая постановка вопроса не лишена своих плюсов и просто необходима — как метод отбора и компоновки сравнений, образов и проч. Правовое здесь неразличимо: оно «растворено» и облагорожено в устоявшемся нравственном, — когда поэт или писатель считает делом своей совести создавать произведения с отличным качеством и в отменной форме.

Без умелого отбора знаний и впечатлений об окружающем и учёта фактов исторического процесса творчество несостоятельно, ввиду чего «лишнему» приходится объявлять настоящую и беспощадную «войну». Оно удаляется — выводится из пределов создаваемого романа, стихотворения или рассказа.

Может ли оно быть или стать ненужным?

Будто бы нет, потому как хотя и допустимо некое действие, в результате которого имеющиеся мысли отдельного человека удерживаются, «запираются» в его головном аппарате; но ведь такие «предметы» общего пользования как язык и другие средства художественной выразительности и наполнения никак не перестают быть нужными и полезными для других.

Они и существуют-то как раз в их служебной повторяемости. — Пожелавший не иметь с ними дела волен, разумеется, поступать по-своему: начать излагать мысли на другом языке, использовать иной фактаж, изобрести сугубо личные выразительные средства, сменить район или страну проживания. В условиях даже совсем небольшой свободы это вполне приемлемо.

И всё равно то, чем названный мастер поэтического слова пользовался раньше или с чем часто сталкивался, оставалось для других. А чем же повторяемое могло не нравиться до такой степени, что его следовало бы именовать скомпрометированным?

Пусть тут — «принадлежности» художественного, «особого» ремесла. Но ведь не их же только имел в виду неравнодушный поэт из XX-го века?

Закрепление, «фиксирование» крайнего неприятия, которое как бы само собой «перетекало» у него в эмиграцию и позже ею закончилось, он описывал так:

…я усвоил первый урок в искусстве отключаться, сделал первый шаг по пути отчуждения. Последовали дальнейшие: в сущности, всю мою жизнь можно рассматривать как беспрерывное старание избегать наиболее назойливых её проявлений. …по этой дороге я зашёл весьма далеко, может быть, слишком далеко. …Это относилось к фразам, деревьям, людям определённого типа… …Всё тиражное я сразу воспринимал как некую пропаганду.

…

…Хорошо было покинуть этот… космос, хотя… уже я знал, — так мне кажется, — что меняю шило на мыло. …Но я чувствовал, что должен уйти.

…

…то… было, судя по всему, моим… свободным поступком. Это был инстинктивный поступок, отвал.

(И о с и ф Б р о д с к и й. Эссе «Меньше единицы». По изданию: Иосиф Бродский. «Сочинения». «У-Фактория», Екатеринбург, 2002 г., стр. 699, 705, 706. — Фрагменты текста приводятся с сокращениями).

Для профессионального психолога или следователя такие публичные откровения «удобны» возможностью прямого обоснования какой-то важной особенности в характере человека — как опоры, став на которую, легче понять мотивированность его поведенческих движений и в прошедшем, и в предстоящем; один тут будет исходить из аспекта социального, другой — из необходимости разработать наиболее точную доказательственную версию.

Профессионалы иных направлений, при условии какого-то их интереса, также использовали бы эти «данные» каждый в определённой специфичной трактовке.

Но в такой «зауженности» обычно до рассмотрения проблемы воздействия свободности дело раньше никогда не доходило и пока не доходит сейчас. «Упираются» где-нибудь на «психической неустойчивости» субъекта (или субъектов), на «среде», на «больном обществе» и т. д.

Между тем именно в отчуждаемости отчётливо видно в первую очередь свободное — как элемент безжалостного и методичного, неостановимого разрушения всего что вокруг, включая самого «носителя».

Скажем здесь так: представление о какой-то желательной сверхсвободе ставит человека в положение вечно раздевающегося. Нужно с себя (в том числе — в себе) снять всё, до последнего. Одежду, какие-то постулаты обязательного, чувственного, зависимого. Компрометация здесь — лучший способ. Но лучший не в смысле хорошего, а — по негативному результату.