Как пали сильные (Краткий очерк эволюции римской религиозности. Ментальность римская и христианская)

Этот метафизический страх (Unheimlichkeit) души, испытываемый ею во время предстояния наличному бытию и вечности, по мысли У. Джеймса, коренится в глубоком противоречии между «предполагаемым существованием духа, с которым мы должны находиться в некотором общении, и характером этого духа, проявляющимся в видимом течении природы, — это противоречие и есть источник специфического парадокса жизни–в–смерти, неразрешимой загадки, повергающей нас в меланхолию.» [Джеймс, 34] Едва ли можно полнее выразить внутреннее чувство манихея или человека, колеблющегося между христианством и манихейством, нежели это было сделано Карлейлем в романе «Sartor Resartus» устами Тейфельсдрека: «Я жил в постоянном, неопределенном, томительном страхе… я вечно дрожал, боясь и ожидая сам не знаю чего; мне казалось, что все решительно и в небе надо мною, и на земле под моими ногами готово причинить мне вред…» [цит. по Джеймс, 34]

Указания на метафизический страх и на причины, его породившие, можно найти также у О. Шпенглера в «Закате Европы» и у М. Бубера: «…Круглый единый мир Аристотеля уже давным–давно распался. Он распался, поскольку душа человека, потерявшая внутренний покой, могла еще осмыслить как истину только раздираемый внутренними противоречиями мир. На место распавшегося шара вышли теперь две самостоятельные и враждебные друг другу империи — империя света и империя тьмы… Мы вновь обнаруживаем их почти во всех системах широкого и многообразного движения ума, которое охватило тогда беспомощного наследника великих восточных и античных культур, раскололо божество и обесценило творение…» [Бубер, 13–14]

Люди, испытавшие Unheimlichkeit в III–VI в.в., если только они не являлись «учеными философами» (т. е. плюралистически мыслящими индивидуумами) или всецело верующими монотеистами, скорее всего начинали мыслить именно дуализирующе, обвиняя наличный, вещный мир в том, что он «запечатан печатями без числа» и провозглашая творца такого мира злым демиургом. В подобном допущении душу было легко увидеть как незапятнанную, непорочную пленницу, томящуюся в темнице тела, куда она была уловлена божеством Зла. Вслед за этим допущением в рамках идеациональной культуры (а именно к этому типу относилась пост–эллинистическая культура Среднего и Ближнего Востока) с легкостью выстраивается целое семейство бинарных оппозиций: детопроизводство — безбрачие, целенаправленная трудовая деятельность — бездействие, накопление богатств — нестяжательство. При этом ценностно значимыми в манихейской ментальности становятся правые члены указанных бинариев.

Примечательно, что приведенные оппозиции возникают и в ортодоксальных версиях великих монотеистических религий: иудаизме, христианстве, исламе. Однако если в христианской культуре безбрачие предлагается как идеал (по большей части недостижимый), то для манихея оно становится необходимым условием членства в секте. Если труд для христианина неизбежен и в некоторых интерпретациях благ, то для манихея любой «пакт» с материей, выраженный, например, в обработке земли или строительстве, любое взаимодействие с «порождением дьявола» становится глубоко бессмысленным и греховным действием. И если для христианина с определенными оговорками допустимо обладать внушительным состоянием, то манихей вообще отказывается от частной собственности в пользу минимально необходимого «общака».

Таким образом, манихейство манифестирует доведенный до nec plus ultra комплекс трансцендентных ценностей христианства, своеобразный шарж на своего старшего духовного брата. Однако, шаржируя христианство, манихейство тем самым переходит в совсем другую плоскость бытийствования, граничащую с Ничто, в то время как трансцендирующее девиантное мышление христиан выказывает достаточные культуротворческие силы, чтобы завладеть «римским наследством» и создать на территории Империи жизнеспособную культуру, основанную на новом комплексе идеациональных ценностей.