Как подготовить детей к будущему, которое едва можно предсказать

Невозможно увидеть, как крутятся шестеренки в моей голове, и рассмотреть то неясное, теплое чувство, которое я испытываю, любуясь красотой восхода солнца или картиной в Музее Гуггенхайма. Не существует прямой линии, соединяющей солиста, исполняющего скрипичный концерт Сибелиуса, и мурашки, которые образуются у меня на затылке к концу второй части. Тем не менее эти ощущения так же реальны, как и боль, которую я испытываю, когда кто-то щипает меня за руку. Наш опыт нематериальных эстетических стимулов так же существенен, как и опыт физического ощущения или механического воздействия. Еще в 1905 году немецкий философ Теодор Липпс пытался объяснить, как эти эфемерные, или аффективные, ощущения могут вписываться в эмпирическую концепцию Вселенной. Поэтому он написал об «эмпатии». Он утверждал, что субъект всегда видит часть себя в объекте, который он воспринимает, и это приводит к своего рода внутренней, эмоциональной моторной мимикрии. Когда я стою в Музее Гуггенхайма, по теории Липпса, я могу оценить искусство, потому что я «вчувствовался» в объект и представляю, что опыт художника должен быть похож на мой собственный.

Наше нынешнее использование термина «эмпатия» все еще очень похоже на оригинал Липпса. Мы используем это слово, чтобы описать свою способность видеть, чувствовать или понимать, как вещи могут быть пережиты с точки зрения другого человека. И мы продолжаем искать эмпирические доказательства тому, что общая структура Липпса точна.

Мы также добавили предположение о том, что эмпатия всегда положительна, потому что она якобы автоматически вызывает сострадание и доброту, заботу о благополучии других людей. Это то, что психолог Дэниел Бэтсон называет сочувственно-альтруистической гипотезой. Но даже оно становится проблематичным, когда мы начинаем учитывать культурный контекст. Например, исследования показали, что люди, как правило, больше сочувствуют близким. Одно из них даже доказало, что поклонники бейсбольных команд Red Sox и Yankees чувствуют печаль, когда их бьющие вылетают из игры после трех страйков, но испытывают удовольствие в ответ на неудачи своих соперников. Обе реакции являются эмпатическими. Одна сострадательная, другая агрессивная.

Тем не менее идея о том, что эмпатия по своей сути положительна, поддерживается многими социальными теориями. Например, Джереми Рифкин описывает ее как движущую силу человеческой цивилизации. «Эмпатическое развитие и развитие самости идут рука об руку, – пишет он, – и сопровождают все более сложные, энергозатратные социальные структуры, составляющие жизненное путешествие человека». Рифкин рассматривает товарищество, а не конкуренцию и выживание как основной мотивирующий фактор социального прогресса, экономического развития и технологических инноваций. Примерно так: раз я могу представить, как вы страдаете, я склонен делать все возможное, чтобы это минимизировать. Поэтому я сделаю вклад в сообщество, потому что признаю, что совместные проекты могут устранить боль, которую я смог представить. Рифкин даже доводит этот тезис до крайности Эпохи Водолея[23], предсказывая, что технологии современного мира в конечном итоге приведут к созданию новой формы эмпатического сознания, которая поднимет видовую солидарность выше национального, этнического или регионального деления.

Но не говорите об этом философу XX века Мартину Буберу, известному религиозному мыслителю, политическому деятелю и просветителю. Он прославился своей книгой «Я и ты», написанной в 1923 году. Несмотря на то что его работа восхваляла нежные, полные сострадания человеческие взаимоотношения и взаимодействия как основу осмысленного существования, он сопротивлялся самой идее сопереживания. Почему? Потому что для него концепция все еще сохраняла слишком много своего первоначального моторно-мимикрического значения, даже на более поздних этапах. «Эмпатия – это поглощение чистым эстетизмом», – писал он, имея в виду, что все дело в ощущении, в восприятии вещей глазами другого человека. «Сопереживание, в случае возникновения, означает скатывание собственных ощущений в динамическую структуру объекта», – пояснял Бубер. С его точки зрения, это не настоящая межличностная связь, потому что в эмпатии мы игнорируем себя, чтобы принять точку зрения другого. «Это означает исключение собственной конкретности», – считал философ.

Его мысли – поэтичная метафора всему, что я рассказал о проблеме пластилина. Когда мы пытаемся смотреть на мир чужими глазами, то оказываемся в ситуации, вызывающей тревогу. Мы интуитивно осознаем, что совершенная форма эмпатии – превозносимая как вдохновенный идеал – требует полного отказа от собственной идентичности, игнорирования личного опыта, постановки на паузу жизни, полной воспоминаний. Другими словами, эмпатия на мгновение ослабляет наше самоощущение, поэтому по своей сути она кажется дестабилизирующим качеством.