Как править миром

Делаю вид, что ничего не случилось, и продолжаю внимать профессору, который размахивает руками, как разъяренный итальянский официант. Сейчас это модно. Политики, телеведущие – они только и делают, что скачут, как возбужденные рэперы, и размахивают руками. Маши руками, словно тебе и вправду не все равно.

Мы расположились напротив клуба «Коко», который раньше был «Дворцом Камдена», а еще раньше – чем-то другим. Лондона не существует. Вернее, количество Лондонов неисчислимо и бесконечно, и поэтому какого-то одного Лондона быть не может. Это какая-то странная физика. Того Лондона, в котором я вырос, уже давно нет.

– В эпицентре моего эпифеномена стоит мой собственный член, – продолжает профессор.

Как мы до этого докатились? Впрочем, мне все равно. Пусть помашет руками еще минут пять. При такой жестикуляции он выглядит еще хуже, но я подчиняюсь приказам. В конце съемки профессор вручает мне тоненькую брошюрку с надписью на обложке: «Мой член: Поэма».

– Это поэма о моем члене, – поясняет он.

Сзади на обложке красуется фотография пениса. Снимок зернистый, нечеткий. Как фотокопия с плохой фотографии деформированной редьки. Будь у меня такой член, я бы постеснялся являть его миру. Поскольку нам еще предстоит вместе работать, решаю дождаться, когда профессор уйдет, а потом уже выкинуть брошюрку в ближайшую урну.

– Бакстер, коллеги мне говорили… – профессор нерешительно мнется. – Мне говорили, что вы снимали документальный фильм о…

– О де Ре, – подсказывает Семтекс, все еще пытаясь вычистить из волос голубиный помет.

– Да, – говорю я.

– А он когда-нибудь?..

– Нет. Я его не закончил.

Семтекс держит слово и молчит о пожаре. И о моих крупных финансовых потерях.

Слухи распространяются быстро, да? Все любят судачить о чужих бедах. Почему я решил снимать документалку о Жиле де Ре? Честно сказать, не знаю. Может, поэтому я и хотел снять о нем фильм: чтобы понять, чем он меня зацепил. Я потратил на этот фильм все свои сбережения, потому что масштабное воссоздание сцен из жизни французской аристократии пятнадцатого века стоит немало: реквизит, декорации, костюмы. Хотя актриса, игравшая жену де Ре, сама предложила сниматься голой, чтобы сэкономить на гардеробе.

– Кому нужны эти памятники? – говорит профессор. – Мы же не знаем, кто по-настоящему ценен для человечества. Может быть, самый важный в истории человек – это водитель автобуса где-нибудь в Стокпорте.

Я бы не доверил ему даже сковороду, чтобы разогреть гамбургер, но сейчас, когда камера выключена, он сказал что-то понятное и содержательное. Неправильно и трагично, что даже такие бараны бывают правы. Так не должно быть. Это недопустимо.

Профессор уходит, и, как только он заворачивает за угол, выкидываю его стихотворчество в урну у входа в «Коко», который раньше был «Дворцом Камдена», а еще раньше – чем-то другим.

Однажды я загудел на всю ночь во «Дворце Камдена», когда он был самым модным лондонским клубом. Это мне что-то дало по сравнению с тем, что я бы провел ту же ночь, скажем, в клубе, двенадцатом по рейтингу популярности? Нет, не дало. И сейчас это кому-то интересно? Вообще никому. Это история. Дела давно минувших дней.

Я был там с приятелем, который встречался с одним мужиком, распространителем «продукции» наркокартеля Кали в Барселоне. Образцы товара? Можете не сомневаться. Он притащил с собой пакет кокаина размером с толковый словарь, который провез через все таможни, держа в руках, что дает представление о состоянии его психики. Мужик умер месяца три спустя от передозировки, и вскрытие показало практически полное отсутствие внутренних органов.

Всю ночь я отплясывал с тремя высокими блондинками из Швеции; можно было предположить, что вдали от дома, после гулянки в крутом модном клубе, после дармовой выпивки и белых дорожек (все за счет Бакса) хотя бы одна из них непременно окажется в моей постели. Нет. Все три сразу. Это было так несправедливо… Мне даже не подрочили на пожарной лестнице.

Прошло уже двадцать лет, но обида за эту несправедливость терзает меня до сих пор. Я отплясывал с ними часами. Под какую-то тухлую музыку. Такие мелкие обиды – самые горькие. Хотя это было сто лет назад. Ну ладно. Не сто, а, допустим, пятнадцать. Как в тот раз в Нью-Йорке, когда приятель пригласил меня на обед. Сказал, что угощает. Но он опоздал, и все столики в ресторане уже были заняты, и мы ушли восвояси, и я так и не получил обед на халяву. Всего лишь обед. Какие-то жалкие несколько долларов. Но мне все равно жутко обидно. Как будто, если бы тот несчастный обед состоялся, вся моя жизнь сложилась бы по-другому. Такие мелочи почему-то не забываются.