Как прекрасно светит сегодня луна

Ханифа-эби — мачеха нашей мамы. Три года она была женой нашего дедушки, потом его сослали на Север, как многих в 20-е годы, а она осталась жить с сыном Мавзиром в маленьком бревенчатом доме рядом с усадьбой дедушки. Шестьдесят лет прожила в этом доме, никуда не выезжая. Как-то зимой я приехала отдохнуть на несколько дней в дедушкин дом, к двоюродному брату Рифу, живущему здесь со своей женой Нафисой, четырьмя детьми и дальней родственницей. Вечером я отправилась навестить Ханифу — больше из вежливости, чем по желанию. Утром я отправила ей гостинцы с десятилетним сынишкой Рифа и просила передать, что вечером ненадолго зайду…

С трудом открыв примерзшую дверь, я вошла в темную, слабо освещенную комнату, посреди которой за столом сидела старушка, маленькая, сгорбленная, с ярким румянцем на щеках, с голубыми, очень живыми глазками. Она была одета в штапельное в цветочек платье, из-под батистового платка выбивались густые с проседью волосы. Справа от стола стояла кровать с пышными цветастыми подушками, слева у стола — шкафчик, половину избы занимала громадная печь. Вот, пожалуй, и все…

В избе было сильно натоплено, на свет лампы, на тепло из-под пола, из щелей, накрытых паласом, вылетали пчелы и с тихим жужжанием кружились по комнате. Видно, в подполье были поставлены на зиму ульи. Услышав стук, увидев меня в дверях, Ханифа-эби встрепенулась, вскочила. «Пришла! Пришла! Наконец-то! Уж я жду, жду, с самого полудня!» Она схватила мою шубу, понесла ее к кровати, бросила на подушки. Потом взяла меня за руку и повела к столу, приговаривая: «Твои подарки, гостинцы перебираю, разглядываю, никак не могу в сундук убрать! Наверное, в могилу сойду в платье из тобой подаренной материи!» Она проворно побежала к печке, налила деревянной плошкой из казана густой, с гусиными потрохами суп в глиняную миску и поставила на стол, приговаривая: «Лапша, лапша толстовата! А ведь так старалась! Глаза не те!» И, склонив голову набок, стала внимательно смотреть, как я ем… Ненадолго отвлеклась, увидев летающую вокруг лампочки пчелу, достала веничек из гусиных перьев, поднесла к пчеле, и та послушно села на него. Ханифа-эби наклонилась к щели в полу и стряхнула пчелу вниз, в подполье. Потом снова села напротив меня, задумалась, рука ее беспокойно задвигала по столу солонку, миску с катыком, потом застыла неподвижно… И она заговорила, тихим хрипловатым голосом, при первых звуках которого я вздрогнула.

— Ешь, ешь, моя ласточка!.. Столько лет тебя не видела! Десять или пятнадцать?.. Нафиса-то небось получше тебя угощает! Небось и бялиш тебе делала, и пироги… уж, наверное, старается! Ну, что ж! Она молодая! С молодым мужем! Да еще и Макфия, эта курица бесхвостая, безголосая, ей помогает. Наверное, представляется, что пост держит, не ест, не пьет весь день — аллаха в уме поминает! Как же! Так я и поверила! Небось кислушку целый день хлещет! И Нафиса тоже. Вот почему, скажи, она все время в баньку бегает? Потому, что у нее там бачок есть! Мне же все видно с моего огорода!.. Как выйдет она из баньки да как заорет на всю деревню: «Эх, моя жизнь, полноводная река, с красивыми зелеными берегами да полная рыбой… отчего ты у меня такая удачливая?» Это кто же так орет, если он не нахлестался! Нет уж, нет в ней того, что отличает женщину хорошей породы! Так себе. Гнутая хворостинка из плохой вязанки дров…

— Ну что вы, бабушка, совсем они и не пьют… А Макфия-апа целый день молитвы читает, пост держит, — возразила я.

Ханифа-эби махнула рукой:

— Брось! Это тебя стесняются, потому не пьют. А без тебя — о-о-о! Еще как! А то, что Макфия молитвы читает — это какой же толк! Это и я могу на коврик стать, ручки сложить да как индюшка весь день лопотать. — Ханифа-эби встала, достала из-под одной из подушек растрепанную книгу и показала мне. — Вот! Коран и у меня есть… Но Макфия ведь читает молитву, а сама о супе из только что зарезанного барашка помышляет! Ей же нечего вспомнить из своей жизни! Как жила безгласно, потихоньку, никому ни добра, ни зла не сделала, так и умрет. Ну, что ей вспоминать? Как вышла замуж, да пожила пять лет с незаметным человеком, как детей не прижила, как всю жизнь потом по своей родне, по всяким добрым племянницам да родственницам, приживалкой безответной прожила? — Ханифа-эби встала, уперлась кулаками в стол и, глядя прямо на меня, произнесла: — Это я жила! Это я делала людям или зло, или добро! Уж это как я хотела! Это моя судьба меня боялась! А не я ее!..

Ханифа-эби отвернулась.