Как птички-свиристели

— Я — изгнанник? Нет, я не…

— Брось отнекиваться. А как же твоя Чехословакия?

— Венгрия. Мне было всего два годика — возраст, когда дети целиком поглощены сами собой. Знаешь, я ведь совершенно не помню Венгрию, видимо, меня целиком занимали маленькие детские радости и горести. А разве можно чувствовать себя изгнанным из страны, которую даже толком не видел? Ну а здесь все приезжие, значит, чужаком быть просто невозможно. Хотя вот мама — точно изгнанница, самая настоящая. Можешь сходить к ней в гости, у нее теперь квартира в Ромфорде, но не думаю, что ты сочтешь мою мать такой уж стильной.

Скотт-Райс извлек из раковинки крупную олимпийскую[8] устрицу и принялся вертеть ее на вилке, то поднося к огоньку свечи, горевшей у них на столе, то отдаляя.

— Вот ведь козявки, а? — Он удивленно поглядел на Тома; глаза Скотт-Райса казались огромными за толстыми стеклами очков в металлической оправе. — А знаешь что? Я тебя слышал по Национальному радио, когда был проездом в Миннеаполисе. «Все учтено», правильно, да? В общем, ты говорил о фуд-кортах, забегаловках в торговых центрах. — Тут тон его приобрел комическую суровость. — И ты хвалил их!

— Да. Финн от фуд-кортов просто в восторге.

— А я никогда не слыхал про них. Они меня заинтриговали, и я упросил своего сопровождающего сводить меня в один такой на ленч. — Скотт-Райс наколол на вилку еще одну устрицу. — Сущий кошмар.

— Да, конечно, всякие попадаются.

— Погоди, дай разобраться. По радио ты говорил… — Скотт-Райс изобразил мучительный процесс припоминания: запрокинул голову, поджал губы, прищурил глаза, потом поднял палец и погрозил Тому. — Ты сказал, что эти забегаловки — мультикультурное то, демократическое се, свободолюбивое пятое, творческое десятое. И процитировал, точно тебе говорю, Томаса Джефферсона.

— Я иронизировал.

— А, это ты с целью всех подразнить, верно? Этакая противоестественная страсть к американскому. Фуд-корты! Ну конечно-конечно, ты прибегнул к уловке — как бы специально решил подействовать людям на нервы. — Скотт-Райс рассеянно похлопал себя по пиджаку, затем полез в карман брюк. — Просто у тебя такая фирменная штучка, да? Ты не думаешь всерьез…

— Он тебе не напомнил пикник, как в детстве? Или ты в основном дома играл?

— А? Кто он?

— Ну, твой ленч в фуд-корте.

— Мы там не остались, — надменно произнес Скотт-Райс, — мы нашли восхитительный итальянский ресторанчик. С отличным вином.

Он выудил из кармана пачку сигарет, вытряхнул оттуда одну и дважды постучал ее кончиком по скатерти. «Кэмел» без фильтра, измятая посередине.

Это тоже было новым в Скотт-Райсе. В Лондоне, городе курящих, Том никогда не видел его с сигаретой, тогда как сам он не мог ни работать, ни даже разговаривать без надежных и успокаивающих «Бенсон-энд-Хеджес» под рукой. Том бросил курить «ради Финна», по выражению Бет, но все эти годы не мог избавиться от тяги к табаку. Работая в одиночестве, он до сих пор жевал никотиновые пластинки. Том лелеял тайную мечту: если вдруг объявят четырехминутное предупреждение, он выпросит у какого-нибудь прохожего сигарету и, пока не упадет бомба, успеет насладиться несколькими чудными затяжками.

Пластмассовая зажигалка выплюнула язычок пламени, и Скотт-Райс осторожно задымил. Он курил подобно новичку, торопливо затягиваясь. Том подумал: все это, наверное, делается только, чтобы эпатировать американцев: живешь в Риме — живи как грек.

Из-за пелены притягательного сигаретного дыма, теперь столь чуждого Тому и одновременно близкого, как голос умершего друга, сохранившийся на кассете, Скотт-Райс сообщил:

— Мой дядя, было дело, встретил Гая Берджесса[9], когда приезжал в Москву. Бедный гомо…

— Сэр, простите, в нашем ресторане не курят.

Обслуживавший их официант, совсем еще мальчик, недоросший, казалось, до своей форменной одежды: черной шелковой рубашки и фартука немного мясницкого вида, возник рядом со столиком и доверительно наклонился к уху Скотт-Райса.

— А?

— Я вас прекрасно понимаю, сэр. Ведь я и сам курю.

— Да ну? — Вовсю сияя ярко-синими глазами, Скотт-Райс взглянул на официанта, поднес сигарету к губам и задумчиво пососал ее.

Официант слегка повысил голос:

— Дело в том, сэр, что здесь не место для курения. У нас курить запрещено.

— Ясно. — Скотт-Райс криво улыбнулся, обнажив крупные сероватые зубы. Он внимательно обследовал поверхность стола, потом легонько ткнул сигаретой в свою последнюю устрицу, и на долю секунды та будто ожила. Как только ее коснулся тлеющий кончик, она дернулась и изогнулась, словно от боли.

— Это можно унести, сэр?

Смятая сигарета быстро темнела, впитывая устричный сок.

— А почему бы и нет? Благодарю.

Японский любитель лосося теперь откинулся на стуле, наблюдая англичан как некое развлекательное представление, полагающееся после ужина, а официант с каменным лицом размашисто прошагал на кухню, унося останки растерзанных устриц. Подол его фартука громко шуршал, задевая брюки.

— Ну разве не чудно они разговаривают? — сказал Скотт-Райс. — Иногда общение с американцами напоминает попытку завязать беседу в парке с автоматом, который определяет вес.