Как Путин стал президентом США. Новые русские сказки

Все это время местных мошенников ловили где ни попадя, и только у себя дома они, благодаря попечениям Ильича, пользовались неприкосновенностью и почетом. С некоторыми из них, особо крупными, Ильич водил личную дружбу, предлагал почитать дела, над которыми они немало хихикали вместе, и делился новостями. Один из них в приступе благодарности сказал как-то:

— Хороший ты мужик, Ильич, а живешь, как последний фраер! Вкалываешь, вкалываешь на нас, грешных, — ни тебе веселья, ни продыху. Неблагодарные мы твари! Отчего ж? — отвечал Ильич с лукавой улыбкой. — Вот костюмчиков недавно заказал по дешевке, штук четырнадцать, — есть и у нас простые радости!

— Разве ж это радости! — причмокнул языком Ильичев друг, из восточных людей, умеющих ценить плотские наслаждения. — Вот я тебе устрою удовольствие — ты такого еще не пробовал, папой клянусь! Только ты это… дельце-то мое… прикрыл бы, что ли?

Юра в ответ тонко улыбнулся, показывая, что подобные просьбы между своими излишни.

На другой день Ильича привезли на конспиративную квартиру, где в течение двух часов его мировоззрение совершенно перевернулось. Он понял, что лучшие годы своей жизни посвятил совершенно не тому, чем следовало заниматься. Он не верил собственным ощущениям и даже упросил личного охранника снять все происходящее на видеокамеру — до такой степени все было внове. «Уж не снится ли мне это?» — спрашивал себя Ильич, даже в студенческие годы не допускавший мысли о том, что так бывает. Он, в жизни своей не кончивший ни одного дела (потому что тогда пришлось бы разбираться с фигурантами, то есть нарушать статус кво), за два часа кончил столько и так, что ни один сослуживец не узнал бы в нем тихого ботаника. Всегда говоривший гладко, он утратил даже представление о том, какие формулы в такой обстановке уместны, а какие неприемлемы: когда одна из его обворожительных учительниц вышла на минутку по нужде, Ильич закричал ей вслед, что не давал на это санкции. Он позабыл даже собственное имя! Когда одна из жриц любви трепетно спросила, как его зовут, он долго искал ассоциации:

— Как же меня, Господи… Ну как этого, Долгорукого… И этого еще, коротконогого… который круче Долгорукого… Не помните?

Девушки не помнили, но зато знали и умели столько всего остального, что Ильич им легко простил. Большего потрясения в Ильичевой жизни не было, и с того самого дня ни о чем другом он думать уже не мог. Дошло до того, что в его речь стали вкрадываться бесчисленные оговорки по Фрейду. Вместо привычного «Преступность надо душить!» он с самой высокой трибуны, сам себя не слыша, кричал: «Преступность надо…!» — употребляя глагол, истинного смысла которого доселе не понимал. Вместо «презумпции невиновности» он стал упоминать загадочную «презумпцию невинности», а уж когда на международном форуме заговорил о Дефлорации прав человека, даже самые недальновидные Юрины коллеги поняли, что их шеф крепко влип. Его пытались отвлекать новыми костюмами, крупными взятками, охотой и даже, страшно сказать, мальчиками, — но ничто не могло вытеснить из его памяти двух конспиративных прелестниц. Каждый день на рабочем месте он по нескольку раз просматривал заветную пленку. Из кабинета его неслись сладострастные стоны и звонкие причмокивания. Иногда среди публичного выступления прокурор жмурился, как сытый кот, и начинал водить руками в воздухе, словно ощупывая спелые округлости. Когда же вместо весов Фемиды он упомянул другую ее исконно женскую принадлежность, тоже парную, глава государства понял, что Ильич зашел слишком далеко.

— Юрий Ильич, — сказал он ему при личной беседе, — может быть, вам отдохнуть? Развеяться, попить брому…

Бром вредно употреБЛЯТЬ, — сказал Ильич, не произвольно напирая на окончание. — Я чувствую небывалый подъем… подъем… Я готов искоренять, истреБЛЯТЬ… (Он все никак не мог соскочить с этого слова, вызывавшего у него сладострастную дрожь.) Я только теперь стал полноценным членом общества… полноценнейшим членом! Я поШЛЮ ХИтрые запросы в Швейцарию, в Грецию… Я должен работать, я могу и хочу! — и в изнеможении откинулся в кресле.

Главе государства все стало ясно, и он подписал приказ об отставке Ильича по собственному Ильичевому желанию. О каком желании шла речь, он не уточнял, потому что придерживался протокола.

Ильич, собственно, отставки не заметил, потому что был весь во власти нараставшего эротического помешательства. Он продолжал ходить на работу, куда его, впрочем, вскоре перестали пускать, и когда его вдруг вызвали на Совет Федерации, чтобы объяснить губернаторам, почему его снимают, — он с искренним недоумением ответил, что никто его не снимал. Но ваше собственное желание… — развел руками спикер.

— Желание! — Знакомое слово возбудило Ильича. — В груди горит огонь желанья! Желаю Клавы я! Угрюмый огнь желанья! У меня есть три желанья, нету рыбки золотой!

— Он хочет выполнять свои обязанности! — прошелестело по залу. — Он готов оставаться на посту, но не может сказать об этом прямо. Он пользуется эзоповым языком!