Как сделать птицу

Пока я там сидела, я познакомилась с кучей народу. Думаю, это из-за моего платья. Была там одинокая пухленькая дамочка, слегка лысеющая, одетая в красный спортивный костюм. Обладательница пакета с зелеными бобами и аллергии на химикаты. Она сидела на другом конце стойки, но незаметно подползала все ближе и ближе и все задавала и задавала мне вопросы. Ее звали Эллен, и она много жаловалась. Она спросила, видела ли я когда-нибудь окапи. Я призналась, что никогда не слышала об окапи. Она сказала, что это животное с большими ушами, которое живет в Америке. Я сообщила ей, что никогда не была в Америке. А она, как оказалось, была и считает, что там ужасно. Я бы не хотела, чтобы она придвигалась ко мне так близко: я снова становилась нетерпимой. Следующим пунктом она захотела узнать, почему я пью одна.

— Потому что у меня была тяжелая жизнь. — Я сгорбилась и склонилась к стойке, как исполненный горечи, видавший виды крутой парень.

— Ха! — Она захохотала и стукнула кулаком по стойке. — А у кого ее не было? Не думай, что ты какая-то особенная.

Я уже начинала думать, что Эллен — это кислая компания. Она заставляла воздух вокруг меня сжиматься. Хуже того, она, вполне возможно, была в чем-то права. Был там еще один старый чувак, с большими мешками под голубыми глазами, но я видела, что он не собирается вступать в беседу, поэтому в порыве отчаяния спросила:

— Эй, а вас как зовут?

— Кларенс, — ответил он.

— А ты был в Америке, Кларенс? — тут же встряла Эллен.

— Неа. Но я раньше тракторы водил.

— Тракторы! — заверещала Эллен. — А они здесь вообще при чем?

Я вздохнула и сказала, что хотела бы уметь водить трактор, но это было большой дружелюбной ложью. Никогда, ни единого разочка в своей жизни я не испытывала потребности научиться водить трактор, но я хотела сказать Кларенсу что-нибудь поощряющее, потому что чувствовала себя ответственной за затягивание его в кисловатую орбиту Эллен. Кларенс, я это видела, был еще одним из породы счастливых. Я наблюдала за ним точно так же, как наблюдала за диско-девушкой, чтобы понять, как у него это получается. Но он просто пил пиво.

Зашли двое рабочих и встали рядом с нами, опершись о стойку бара. Один из рабочих начал рассказывать о документальном фильме, который он смотрел по телевизору прошлым вечером. Фильм был о Сезанне. Я сказала:

— Слушай, я собираюсь изучать искусство.

Я думала о своей новой книге «Ноктюрны». Внезапно я вообразила себя художником, но, как только я это произнесла, я снова почувствовала себя настоящим жуликом, поэтому постаралась хмурым видом разогнать жуликоватость. Рабочий даже не заметил всех этих моих пируэтов. Он удивленно поднял брови:

— Да ты че? А вот ты знаешь, что картины — они сексуальные?

Я спросила его:

— Каким образом они могут быть сексуальными?

Он объяснил:

— Горы, ведь горы — это груди. — Он держал голову совершенно неподвижно. В одной руке у него была кружка пива, а другой он нарисовал в воздухе грудь.

— Чушь, чушь собачья! — Эллен встала, схватила свои зеленые бобы и ушла прочь.

Меня не взволновал ее уход. Меня взволновала мысль, что искусство сложнее, чем я думала, и что, возможно, я все-таки в конце концов так и не стану художником.

В углу сидел человек и смеялся. Харви. Он выглядел так, будто он там рос, серьезно. Это был человек с широким плоским носом, с таким носом, от вида которого Филомена бы просто зашлась. Его глаза — две темные луны, исчезающие за огромными холмами щек. Его тело — большое, круглое и статичное, заваленное годами неподвижного сидения, одна рука непрерывно тянется за чипсами, другая вцепилась в стакан пива. Мне казалось, что он протягивает руки миру: гигантские, мягкие, толстые руки, которые ничего не ждут, а только хотят длиться, беспрерывно, без начала и конца. Я бы хотела быть достаточно неподвижной для того, чтобы войти в мягко непрерывный мир Харви, в катящуюся вперед разновидность мира, которая удерживает его на этом высоком табурете в баре, пока его рука, как механический ковш, все забирает и забирает чипсы. Он сказал, что живет в пансионе в Сент-Кильде.

— Им придется убраться. Застройщикам. — Рабочий, тот, который нарисовал в воздухе грудь, говорил о пансионах. — Мы только что переделали некоторые из них в обычные жилые дома.

Он купил мне еще один бокал вина. Я его приняла, потому что это был чисто дружеский, добрососедский жест. У меня уже кружилась от вина голова. Я думала о том, чего я не знала.

Что такое быть травой?

Что такое иметь положение в обществе?

Что такое быть неподвижной?

Как по-испански «яблоко»?

Какой отрезок времени понадобится Манон Кларксон, чтобы стать деревом?

Как я могла прожить так долго и не принять определенной формы?

— Большой вопрос, — рассуждал счастливый человек Кларенс, — заключается в том, смогут ли они его продать.

Речь шла о пабе. Какие-то застройщики хотели немного вложить в него. Харви был против. Рабочим, похоже, было все равно.