Как соблазняют женщин. Кухня футуриста.

Я предвижу громкий протест женщин: «Все это можно назвать прихотью, вожделением, случайным увлечением, но это не любовь, не жестокая, всепоглощающая, безумная страсть, пылающая ревностью…»

Никому не пожелал бы я пережить то, что довелось испытать мне в двадцать пять лет. Пьемонтка Ада Росси, хрупкая, высокая, бледная, с огромными голубыми глазами невинной девочки, с крупноватым ртом, здоровая, любящая хорошо поесть, чувственная, остроумная, интуитивная, лишенная сентиментальности, с прекрасными формами, несмотря на кажущуюся худобу, ленивая, но страстная, уверенная в себе и в своем непобедимом очаровании. Ее муж, богатый немецкий коммерсант, часто отлучался по многочисленным торговым делам в Смирну[58] и Константинополь. Он устраивал пышные приемы, и его салон слыл одним из самых интересных в Турине. Там мне довелось повстречаться с Арриго Бойто[59] и Джакозой[60], которым поклонялись, как двум божествам. Благодаря успеху моих стихов я встретил у них самый благосклонный прием. Наша любовь вспыхнула. Не я овладел ею. Она желала меня и овладела мной. Несколькими неделями позднее ее муж уехал на Восток. Мы предавались счастливой любви, без уверток и лжи, всю зиму напролет. В первых числах августа я присоединился к ней в Алассио[61].

Ее сопровождал дядя, старый жуир и игрок, немощный, апоплексический и порочный. Здесь все резко изменилось. Любила ли она меня? Да. Так же, как и раньше. Желала ли она меня? Безумно. Она отдавалась мне, как в первый раз, горячо, трепетно и восторженно. Тем не менее какая-то тень омрачала нашу любовь. Ада Росси казалась слишком восторженной, слишком возбужденной и сладострастной в своем элегантном купальном костюме, чувствуя на себе плотоядные, раздевающие взгляды многочисленных полуобнаженных мужчин с накачанными мускулами. Такие взгляды гипнотизируют. Простой флирт. Возможно. Но это не доставляет удовольствия и не воодушевляет. Жестокая ненависть начала отравлять мне кровь. Бессонные ночи. Горькие слезы разъедают глаза. Выследить. Застать врасплох. Коридор. Темные артерии «Гранд-отеля», наполненные моей собственной пульсирующей кровью. Бесшумные шаги. Мучительное желание, чтобы все наконец раскрылось. Чьи это пальцы сжимают ручку двери?.. Не ее ли?.. Истерический скрежет ключа…

Мне понадобилось двадцать минут, чтобы бесшумно повернуть его. Ее тоже нет!.. Как эта мысль вообще могла прийти мне в голову? Вот идиот. Но что мне оставалось делать, если она там… за этой стеной и может уйти?.. Целый час, медленными шагами до ее двери… Ждем… Часы пробили два. Ждем. Полтретьего. Все еще ждем… Сердце подкатывает к горлу. Ноги леденеют в снежной пустыне одиночества… Бездонность ночи отдается шумом в ушах… Вчера она приходила в мою комнату. Я умолял ее прийти сегодня ночью тоже. Она двусмысленно улыбнулась в ответ… Какая странная улыбка! Она устала и ляжет спать. Безмятежный храп довольных тел, не сходящих с ума от ревности, два, четыре, пять часов, исполненных мгновениями, когда необходимо выбрать лишь одно: вожделение, счастье, абсолютное блаженство или месть? Боже! Мой Боже! Вот оно. Вот!.. Это она. Ее дверь скрипнула. Открывается. В темноте белеет ее профиль. Куда она направляется? Она приближается. Она не знает, что я здесь. Не слышит моего дыхания. Я замираю в дверях комнаты. Что делать, если она пройдет мимо меня и не остановится?.. Все это обрушивается камнем вниз, в грудь… Я вжимаюсь в стену. Ее шаги. Шелест ее юбки и шорох ночного моря…

– Боже! Ты меня напугал!

– Ада, это я. Зайди.

В постели. Наконец-то. Она смущается, улыбается и отдается. Жестокое и счастливое мучение. Жгучие, благодарные слезы.

– Почему ты плачешь? Что с тобой?

Одна ее невинная, детская улыбка, и все вновь становится на место.

– Если бы ты не остановилась, то я схватил бы тебя за горло и задушил… Но не будем об этом. Я схожу с ума и умираю от ревности.

– Ты на самом деле сумасшедший. Не сжимай так мне горло. Ты делаешь мне больно.

Океан моей страсти стремится затопить пылающим, грубым, острым наслаждением маленькое, хрупкое, нежное создание, открытое ему навстречу, маленькую душу, пронзенную насквозь, сочащуюся ручейками наслаждения, как напрасно пролитой кровью. Зачем вопреки здравому смыслу стремиться присвоить сияние ее глаз? Зачем желать безраздельно владеть филантропическим пылом (да, да, «филантропическим», это верное слово) ее маленьких грудей? Зачем стоять на страже ее тесно сжатых ног? Сегодня мой сексуальный опыт иронически хохочет над тем ревнивым и глупым турком, который когда-то обитал в моем сердце.

В другой раз я плакал навзрыд в объятиях Ады.

– Прошу, умоляю тебя; видишь, я на коленях перед тобой; не говори больше о том юноше! Я не желаю слышать о нем.

Она изумленно смотрела на меня, и скрытое удовольствие окрасило ее щеки.

– Зачем так плакать? Сумасшедший! Сумасшедший!

– Веришь, что я тебя обожаю?

– Это все слова! Я знаю, что немного нравлюсь тебе, совсем чуть-чуть… Но ты слишком нервный сегодня. Не плачь.