Как сон

В течение какого-то времени Роберт пытался делать заметки на каталожных карточках, и оказалось, что из этого хаоса проклевывается повторяемость человеческих судеб; чтобы облегчить фиксацию и не проглядеть в нужное время ни одной пары ног, он заменил буквы на цифры, слова — на символы, фразы — на графики. Он думал, что должен по горячему следу насобирать как можно больше информации, а потом в свободное время он все расшифрует, перепишет набело, но тут пришла весна и в воздухе запорхали стаи пипок (началось все с того, что как-то раз, собираясь на концерт, одна эстрадная звезда забыла надеть трусики, чем и запустила моду), Роберт впал в зависимость от своего привилегированного положения в подземелье; пока он прислушивался к людям и даже подслушивал их, ему было легко переложить это на язык литературы: до него доходили слухи о том о сем, а он их записывал; как только он стал подглядывать, слухи перестали занимать его; Роберт стал скопофилом — вместо того чтобы писать, он рисовал в тетради вагины; а ценность премудрых значков, символов, графиков оказалась ничуть не выше ценности нарисованных им пипок. Тетрадь в прекрасном кожаном переплете, которую он получил в подарок еще в те времена, когда писал, под блеск фотовспышек, от одной из влиятельных поклонниц, когда еще писал и не успел пропитаться отвращением к салонам, когда ему еще льстило восхищение экзальтированных кокоток (отвращение к салонам со временем пришло к нему главным образом из-за хищнической активности так называемых салонных львов, перед которыми он был безоружен; эти салонные завсегдатаи при его появлении напрягали разом мозги и бицепсы, многозначительно шепча: «Как вы считаете, не принижен ли в наше время греческий идеал калос кагатос?»[5], он ретировался, его вогнутость пыталась избежать их выпуклостей и попадала тогда к салонным завсегдатайкам, задорным кокоткам, которые, окинув его испытующим взглядом, непременно заявляли: «Я вас представляла совершенно иначе, а вы, оказывается, такой молодой», когда же он покорно пожимал плечами, не находя слов, чтобы извиниться за это расхождение реальности с фантазиями, подходил другой завсегдатай, уводил его в сторону и, пытаясь склонить к салонной беседе как бы по-дружески врученным бокалом паршивого мерло, говорил: «Не слушайте вы их, это пустейшие люди», а когда уже Роберт с надеждой изображал с ним союзника по изгнанию, тот рубил с плеча: «Литература кончилась на Достоевском, как считаете?»; когда же ему удавалось вырваться и из-под этого гнета, оказывалось, что его хочет умыкнуть к своей группке одна львица, которую его неопытность явно возбуждала. «Не пейте вы эту гадость, — говорила она и тянула Роберта за руку. — Я похищаю вас» — и начинала представлять его своей компании, состоящей из завсегдатаев другого салона, в который те потихоньку как раз и собрались уходить; удовлетворив свою потребность представить новичка, а вернее, растерявшегося в этой обстановке писателя, львица оставляла его на растерзание новых собеседников, но сразу после первых «Ах, это вы», «Как же приятно познакомиться с вами», «Поздравляю с новой книгой, хотя, признаюсь, еще не читал» они уходили в себя, пыжились, тужились, хорохорились и хохотали, просто-таки ухохатывались, нюхая друг у друга шеи, аккуратно и так по-салонному потчуя друг друга анекдотами и сплетнями, и уже Роберта не было среди них, быть не могло, он отступал, уходил, закрывал двери и посреди холодных улиц, обдувавших его шею, застегивал плащ, поднимал воротник и делал первые шаги к свободе); но те времена давным-давно прошли, тетрадь, заполненная вагинальными исчислениями, представляла собой убедительное доказательство неверия в писаное слово, свидетельство его безмерного безверия; Роберт может избавиться от нее, но веры от этого не прибавится, впрочем, тетрадь и так вернется к нему, скорее всего еще сегодня.

— Пожалуйста, отнеси это моему тестю, скажи ему, что это мой роман.