Как сон

Роберт помнит про тетку — что ее становилось все меньше и меньше: когда она научилась жить без одной ноги, рак перекинулся на вторую, потом ей удалили одну грудь, и, прежде чем она успела спросить дядюшку, не перестанет ли он любить ее, если у нее вообще не останется груди, новообразование сожрало ее мозг. Дядюшка продолжал бы любить ее, даже если бы от нее остался только голос, он всегда говорил, что любовь можно проверить очень просто: что ты предпочитаешь — голос этого человека или тишину; он говорил, что любить — это значит одновременно прервать разговор, чтобы послушать дождь. Дождь шел и во время похорон тетки, на котором дядюшки не могло быть, потому что он лежал в морге, ждал, пока священника убедят, что самоубийство он совершил от отчаяния после смерти жены, так что его нужно похоронить вместе с ней, даже если костел возражает, даже если приходской священник сомневается; дядюшка повесился на дверной ручке (Роберта всегда поражала техническая сторона этого предприятия, но он понял, что сила неупокоенной покойницы как бы потянула его за ноги), когда дети неосмотрительно оставили его на несколько часов одного — на следующий день после смерти тети — в полной уверенности, что он принял при них успокоительные таблетки (а он их выплюнул, потом нашли у него в кармане). В конце концов ксендза удалось уговорить, только могильщики ворчали, какого хрена тогда вообще было могилу засыпать.

Некоторые из могильных плит в жутком беспорядке, как раз в западной части кладбища, где открыли угленосный пласт, который на пару лет продолжил жизнь шахты, до первого тектонического удара; шахтеров хоронили уже в восточной части. Роберт среди частично упавших надгробных плит находит ту, с которой всегда сползали лампадки, зажигаемые школьными группами; похороны учительницы были первыми, в которых он участвовал, и самыми памятными, возможно по причине увиденного трупа, выставленного на всеобщее обозрение в открытом гробу. Многолюдность на похоронах обеспечила ее профессия, но, если не считать всех классов (парами, парами) и педагогического коллектива, проститься с ней не пришел никто; это были похороны очень старой девы. Она преподавала географию, о которой не имела глубоких знаний, мир старой девы не отличался широтой горизонтов, необъятность земных просторов глумилась над ней, раздражала количеством недоступных стран; в сущности, география была самым неподходящим для нее предметом, если принять во внимание, что из всех географических маршрутов она освоила только один — тропинку от дома до школы и назад. Порой, когда она прихварывала, группа школьников шла навестить ее, раз или два в эту группу назначали Роберта, который запомнил зияющее у нее отовсюду одиночество женщины, постоянно испытывающей стеснение от всего неофициального и спонтанного; она могла существовать только в униформе, только в роли наставника, во всем же личном она, казалось, терялась и смущалась — те же самые детишки, которые дрожали перед ней между звонками, нагоняли на нее страх вне стен школы; когда она не могла их приструнивать, ставить оценки, когда не могла ими командовать, она делалась совершенно беспомощной. Их посещения ввергали ее в замешательство, она сердилась, что кто-то нарушил интимное пространство ее одиночества, но не могла так просто им об этом сказать, ведь они были в определенном смысле официальной делегацией, она знала, что это такое неписаное правило, вроде как принести угощение для всего класса в день своего рождения; пребывая на больничном, она была вынуждена считаться с визитом школьной делегации, впрочем, всегда эти визиты предварялись телефонным звонком, и она могла приодеться, подкраситься, убрать все следы постыдных тайн старой девы — но никогда не удавалось ей спрятать той грусти, которая таилась во всей обстановке, в горшках с карликовыми фикусами, прихваченными ею из учительской, в крашеных стенах с трафаретным узорчиком, в настенном коврике с папой римским — единственным в этой квартире изображением мужчины, в диване, заполненном каштанами, чтобы хворь не взяла. Но тем не менее брала, все чаще брала; она преподавала почти до самой смерти, а после облучения — никогда не снимая берет.