Как спасти свою жизнь

Я продолжаю стоять с телефоном в руке. Может быть, позвонить Джеффри — это мой самый близкий друг, время от времени мы с ним занимаемся любовью. Он бы непременно позвонил мне, если бы в ужасе метался по гостиничному номеру. Впрочем, он звонил, и не раз. Но его жена! Если я разбужу ее, она заподозрит неладное, хотя в наших отношениях в сущности ничего и не было, кроме половых актов, случавшихся один-два раза в год. Но она такая сумасшедшая, она, конечно же, расстроится, если я позвоню.

Ну может быть, все-таки позвонить Беннету? Может, я просто психопатка и мне только кажется, что он не захочет говорить со мной? Ерунда это все. Звоню Беннету.

Я вызываю коммутатор, жду четырнадцать гудков, пока подойдет телефонистка, называю код Нью-Йорка и номер. Я вся дрожу. Когда бы я ни позвонила Беннету из командировки, мне всегда кажется, что у него женщина или он сам куда-то ушел. Даже не могу понять почему. Насколько мне известно, у Беннета никогда…

— Алло!

— Алло! — заспанный голос Беннета.

— Беннет, дорогой, я понимаю, что это безумие — звонить тебе в такой час, но мне нужно поговорить с тобой. Я только что такое пережила… Я не могу уснуть и чувствую, что умираю. Знаю, что все это звучит дико, но… — Почему-то я вновь ощущаю, что нужно извиняться, как всегда, что-то объяснять.

— Который час?

— Не знаю. Три, может быть. Я не могу уснуть.

— У меня в полвосьмого пациент, — говорит он раздраженно. — Я не валяюсь в постели до обеда, как ты.

— Пожалуйста, поговори со мной, ну хоть чуточку! Ладно? Я позвонила потому, что меня мучают какие-то дикие кошмары. Как будто моя плоть разлагается и опадает с костей. Это так ужасно! — Я содрогнулась при одном воспоминании об этом.

— А почему бы тебе не написать стихотворение? — Голос звучит по-прежнему сонно, но уже — или это мне только кажется — с какой-то издевкой. Он говорит: — Если тебе так одиноко, зачем тогда уезжать на три дня?

Я не нахожусь, что ответить, но злость постепенно начинает вытеснять страх.

— Теперь мне окончательно ясно, что с тобой никогда нельзя поделиться, если тебе действительно хреново, — говорю я.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что ты не больно-то дружелюбен, вот что.

— Почему бы тебе все это не записать? Покажешь потом психоаналитику, — сказал, как отрезал. — Или напиши стишок. Мне нужно спать, иначе я к приходу пациента не проснусь.

— Я знаю, Беннет, — говорю я с горечью. — Сострадание — это предмет купли-продажи для тебя, поэтому трудно ожидать, что ты просто так, даром, поделишься им с близкими людьми.

— Не сердись, — отвечает он, явно не понимая, что я имею в виду.

— Никто и не сердится.

— Увидимся завтра? — спрашивает он.

— Если тебе повезет.

— Пока, Изадора. Я сдаюсь.

Он вешает трубку.

Я продолжаю стоять с телефоном в руке, прислушиваясь к помехам на линии — это сотни миль, разделяющих Чикаго и Нью-Йорк, Беннета и меня.

В Вудстоке Беннет признался во всем…

Ревность — это единственное удовольствие, которое им, похоже, еще осталось…

Утром демоны пропали, опаленные солнцем, изгнанные светом. В 10.00 я поучаствовала еще в одной тусовке, посвященной женщине в литературе (наверно, уже десятой в этом году), и прилетела домой совершенно измотанная, мечтающая о собственной постели, собственном муже, собственном ребенке.

Утомительная беседа с таксистом о том, какой бестселлер он бы закатил, если бы у него нашлась хоть одна свободная минута, — и я, наконец, дома.

Позвольте пригласить вас ко мне, на 77-ю улицу, в мой необустроенный кооператив, в котором мы вместе с Беннетом живем. Здесь я играла в классики, училась кататься на велосипеде. Мы живем тут, в этой квартире, потому что ее оставил нам мой дед, — позднее адвокат Беннета заявит, что вот эта самая квартира безраздельно принадлежит только ему.