Как закалялась жесть

— Меня недавно из ментовской школы поперли за аморалку… не ту девку хотел трахнуть, которую можно. Средняя школа милиции, знаешь? Город Стрельна, под Питером… а девка — малолетка оказалась. Мамаша у нее — шишка в областном ОВИРе. Брат — песни пишет. Известный дядька, я его потом по ящику видел. Он меня пригласил к себе домой, поговорили по душам. Он сказал, что я нормальный мужик, и что сеструху давно пора кому-нибудь отодрать. Ну а материнский гнев, говорит, это стихия, ты уж пойми нас. Короче, лично он против меня ничего не имел… растаман хренов… и в знак дружбы подарил мне компакт со своими песнями. С дарственной надписью. А я взял да растрепал всем про этот компакт. Говорю, приссал композитор, прощения у меня просил, даже, вот, подарок со страху сделал. До него все это, конечно, дошло… Слышу потом по радио его новую песню. Он там, значит, наяривает нашу с ним историю, в подробностях, как оно все было, а в конце… в последнем куплете… мол, не знал глупый гость, что когда подаренный диск откажется петь, настанет его, гостя, время приссать. Глупый гость — это я, понимаешь?!

Молчу, не перебиваю и не вмешиваюсь. Пусть парень выговорится, всё полегче станет.

— Не понимаешь ты… В четверг, когда я в Москву собирался, стопку дисков случайно развалил. Коробки посыпались на хрен. У пары-другой крышки отлетели, а один диск вообще выскочил… тот самый. Трещина на нем появилась, з-зараза. Я проверил — диск не читается… не играет, значит. Отказывается петь… Что это было? Предупреждение?

Он ждет.

— Да уж, надо было тебе дома сидеть, — говорю. — Компакты просто так не трескаются.

— Дурак, вот дурак… — Алик стонет. — Зачем в Москву поперся? А певун этот хренов… накаркал беду… воронья морда…

— Давай о чем-нибудь другом, — предлагаю я ему. — О футболе. Давай о «Зените».

— А что «Зенит», — шепчет он. — Москва как всегда не отдаст нам первое место. «Мясо» вытянут, а нам — под зад. Поставят карманных свистунов на последние матчи, каких-нибудь Веселовского, Каюмова, Петтая… и опять Петтая… Может, и хорошо, что я это не увижу, — он закрывает глаза и лежит так с минуту.

«Мясо »…

Я не болельщик, но даже я знаю, что добрые питерцы так называют московский «Спартак», — из-за того, что когда-то, еще до войны, он с гордостью носил название «Мясокомбинат». И все-таки от этого обычного, казалось бы, слова меня дрожь пробирает.

— Слушай, друг, — говорит Егоров. — Вот эта штуковина, которая тут жужжит, чего она делает?

— Это аппарат «искусственная почка». Отсасывает у тебя кровь небольшими порциями, очищает и возвращает обратно.

— Я так и думал. Значит, у меня нету почек?

Не отвечаю. Если парень все понимает, зачем ему мое «да»? Он вдруг успокаивается.

— У меня нету почек, — произносит он равнодушно. — Их, наверное, уже вшили в какого-нибудь туза. Нету рук. Нету ног. Ту малолетку я не трахнул, на «Зенит» больше никогда не схожу… Настало время приссать.

— Вот уж — точно.

— От нас ничего не останется?

— Разве что зубы и пирсинг.

— Попались мы, как мухи в паутину… Ты, наверное, многих повидал, таких, как я. Ты тут, смотрю, настоящая Царь-муха. Может, подскажешь чего? Или, пока они там студента режут… поможешь ?

Алик силится поймать меня в поле своего зрения. Наверное, хочет посмотреть мне в глаза.

– Помочь — не могу. Я не убийца, мой мальчик.

— А другие, до меня… без рук, без почек… как они? Что делали?

— Другие? Кто-то плакал сутками, кто-то сходил с ума, кто-то входил в ступор и замолкал. Некоторые держались. Но никто — по крайней мере при мне, — никто не попробовал раскачаться в кровати и выдернуть катетер или иглу из вены.

— А это что, получится?

— При определенном упорстве. Раскачиваться можно с боку на бок и вверх-вниз, на кроватных пружинах. Имей в виду, фанат, в этом деле важно, чтобы никого кроме нас на всем втором этаже не было. Ни в операционной, ни в подсобке, нигде. Иначе тебя живо обратно подключат.

— Я буду первым, — загорается он. — Я сбегу от них… спрыгну… соскочу…

* * *

…Слова! Всего лишь слова.

То ли пороху не хватило Алику Егорову, то ли нужной степени отчаяния; во всяком случае, ни одной попытки соскочить не было. Ни одной. До утра он кое-как дотянул.

31.

Бела донна! О, вы статны,

Как слеза чиста, краси-ивы!..

И белье ваше опрятно,

И повадкой не спеси-и-ивы…

В Большом давали «Казанову». Новые хозяева театра решили идти в ногу со временем. Оперу ставил модный режиссер, либретто писал скандальный куплетист. Лирический тенор (мировая величина!) в жилетке на голое тело и кружевных панталонах «клеил» на глазах сотен зрителей подержанную оперную диву, изображавшую юную красотку.

Огромный зрительный зал, ритмично опоясанный барьерами лож, внимал.

…Ах, невинность! Счастья птица!

В жизни раз всего дана-а-а…

Зазевалась чуть девица,

глядь — уж женщина она-а-а-а…

Елена с Борисом сидели в главной литерной ложе. Это практически на сцене, слева. Напротив, на другом конце сцены, помещалась правительственная ложа, — мать вполне могла заказать туда билеты, но решила не жлобствовать.

— How is the performance?[9] — шепотом спросил Борис.