Как закалялась жесть

Ты и так делаешь, отвечает мое второе «Я», позевывая. Более важного занятия, Саврасов, в твоей жизни еще не выпадало. Ты насторожил ловушку на дичь, именуемую свободой. Ты — сжатая пружина в этой ловушке. Осталось дождаться, когда кто-нибудь неловким движением тронет стопор… И вообще, что для тебя время, если изменить ничего нельзя?

Самое горькое, что мы оба правы…

* * *

…Секунды сматываются в минуты, минуты — в часы, однако ничего не происходит. Падаль начинает пованивать. Или это только кажется? Бывают ли нюхательные глюки? Насколько я знаю, гнилостные процессы развиваются в трупе сравнительно медленно и становятся заметны не раньше, чем покойник полностью остынет. А остынет Крамской примерно через сутки. Потрогать убитого, что ли? Убедиться, что он еще теплый… Кстати, время можно отслеживать по состоянию трупа, — приблизительно, но все же. Наблюдать за изменениями в трупных пятнах, за интенсивностью мышечного окоченения, за процессами охлаждения и высыхания… Хорошая, конечно, идея. Если б у меня был градусник, да если б я хоть чуть-чуть понимал в судебной медицине…

Запах отчего-то все тяжелее, все тошнотнее. Оттащить бы людоеда в холодильник, а то ведь с ума сойду.

И без того сойду. Уже сошел…

* * *

…Первое мое «Я» — энергичное, но суетливое. Второе — рассудительное, но трусоватое. Первое твердо стоит на земле (в настоящий момент сидит), второе смотрит на все происходящее сверху. Оба трудно переносят неопределенность, обоим несладко приходится взаперти. Так что коротаем время в изысканных беседах…

Я говорю Саврасову:

— Не мельтешишь ли ты, переполненный отчаянием? Не пытаешься ли вернуть то, что тебе уже не нужно? Ты ищешь свое место в странной жизни, так похожей на бред, и все твои стрессы — это главный твой двигатель. Ты выживаешь назло Им Всем. И твоя ненависть к нынешним обстоятельствам — на самом деле форма любви. С каждой новой ошибкой ты становишься все более приспособленным и сильным. Скоро ты будешь заставлять других ошибаться в свою пользу, — собственно, начало этого уже положено. И тогда ты окончательно поймешь, что любишь новую жизнь, какова бы она ни была. Возвращаться в прежнюю — это нонсенс. Ты не захочешь возвращаться. Так оно и будет, если выживешь, а ты выживешь…

— В очередной раз я убедился (возражает мне Саврасов ), какая жуткая химера пожирает твой изгрызенный организм. Имя ей — страх. И опять я вынужден тебе помочь, хоть ты и принимаешь мою помощь за отчаяние. Увидеть невидимого врага — значит, сделать победу возможной. Если ненависть к дряни — это форма любви, то страх — это форма зависимости. Переломайся! Избавь себя хотя бы от страха перед людьми (в твоем случае — именно так), может быть, тогда перестанешь искать виноватых на небесах? И тебя больше не будет пугать то, каким ты вернешься. А ведь ты вернешься…

— Пойми, Саврасов. Новая жизнь изжевала тебя и выплюнула, но и в прежней тебе нет места. Тебя раскатали и вылепили заново — как пластилин, если использовать привычный тебе образ. Ты уже не человек. Ты — щука без зубов, волк без аппетита. Это крах. Зачем тебе большой мир, изменившийся за девять месяцев до неузнаваемости…

— Крах, говоришь?! Я напомню кое-что. Цены увеличились в два-три раза, причем, все разом, а зарплаты не увеличились ни на рубль. Очень холодная зима. Внезапная нищета, которая длится и длится, и нет надежд, что изменится хоть что-то… Это был — крах. Этот пресс выжал такое дерьмо, что гипотетические фашисты, пришедшие к власти, кажутся розовыми мечтами. Лучшего примера, чем забой человекоскота на «игрушки» для имперских пекинесов и колли, и не нужно. А у тебя, дружочек, никакая не катастрофа. Ты всего лишь калека, который помнит, как живут простые люди, и который боится, что прежний мир его выплюнет, как и нынешний.

— Но ведь ты тоже боишься.

— И я.

— Но мы выберемся?

— Не вопрос…

* * *

…Крамской воняет уже в полную мощь. Мертвое тело начало покрываться трупной зеленью. Невероятно! Насколько я помню, признаки гниения проявляются не раньше вторых-третьих суток… Неужели столько времени ахнуло в никуда? Не понимаю…

Что, блин, происходит?

Ничего не происходит. Дверь заперта; хозяева забыли, что у них в подвале кто-то живет. Я-то ладно, из меня давно должны были антрекот сделать, но мастер-истопник?.. Впрочем, насчет него хозяевам тоже нечего беспокоиться: с голоду не помрет, запасов у него тут — на осень и зиму.

А мне чем прикажете питаться?

Я все-таки пересиливаю себя и перетаскиваю падаль в холодильную камеру — иначе успею задохнуться раньше, чем проголодаться.

Несколько раз ползал в туалет. Воду пью из-под крана, забравшись на стул. Чередую воду с вином, коего здесь в переизбытке. Жрать хочется нестерпимо, и вино отнюдь не глушит это чувство, скорее наоборот. С тоской смотрю на стеллаж с домашней тушенкой и думаю о том, какая это ирония судьбы — поросенок помирает от истощения в мясной лавке, полной свинины.

Прикоснуться к подобной «еде» — немыслимо…

* * *