Как Запад стал богатым (Экономическое преобразование индустриального мира)

Знание источников западного богатства может помочь нам понять, какого рода экономическая, государственная и социальная политика способна обеспечить продолжение экономического роста Запада, какого рода политика может способствовать росту менее развитых стран и какая политика может прекратить рост и привести к упадку. В этой главе мы можем исследовать всего лишь отдельные аспекты тенденций, которые способны так или иначе оказать воздействие на рост. В первых трех разделах этой главы мы обсуждаем отношения между политикой и экономикой, предполагая, что государство заинтересовано в таком употреблении своей монополии на насилие, которое бы максимизировало богатство, извлекаемое им из экономической сферы. Возможны различные суждения о вероятности того, что политическая власть будет действовать в собственных же интересах, но, даже предполагая, что именно так она и будет действовать, есть основания усомниться в совместимости экспериментального метода, использованного Западом для обеспечения роста благосостояния людей, с новым господством политики над заново интегрированными сферами политической и экономической жизни. В четвертом разделе разбираются причины, по которым в западных экономических системах предприятия чаще принадлежат индивидуальным инвесторам, чем служащим этих предприятий. В пятом разделе мы коротко обсуждаем проблему экономического сопоставления разных стран, а в шестом -- некоторые альтернативные варианты политики, возникающие перед развивающимися странами, которые пытаются скопировать западные достижения. Читатель почувствует, что мы поднимаем ряд важных социальных, моральных и политических вопросов, даже не пытаясь разрешить их. Поэтому необходимо пояснение. В центре нашего внимания был единственный вопрос, важность которого признают многие: как повысить материальное благосостояние людей, измеряемое наличием у большинства людей возможности выбирать и формировать качество своей собственной жизни. В абсолютных терминах успех Запада в достижении этой цели до сих пор весьма скромен, но он одновременно грандиозен по сравнению с нынешними или прежними достижениями других обществ. Как Западу удалось стать иным, чем другие общества, чтобы достичь сравнительно высокого уровня материального благосостояния? По большей части это не возбуждало серьезных вопросов о ценности социальной справедливости, равенства и заботы об окружающей среде -- просто потому, что все это не много значило для жизни обществ в прошлом, когда Запад постепенно становился иным, чем другие. Не было смысла рассматривать гипотезы, что отход от современных моральных ценностей сыграл существенную роль в достижениях Запада; на деле заметное изменение ценностей произошло как раз в результате материального успеха западного мира. Кроме того, вопрос о том, как Запад сделал это, казался достаточно загадочным и заслуживающим отдельного рассмотрения, поскольку возникал другой сложнейший вопрос: в какой степени западный подход адекватен собственным ценностям Запада и других обществ. При описании западного пути развития мы прокомментировали одну из существеннейших моральных претензий, предъявляемых к западной модели роста, -что-де материальное процветание было куплено ценой притеснения работников. Наш комментарий исходил из того, что если положение работников не ухудшилось, то не приходится говорить, что переход к капитализму им дорого обошелся. В начале XIX века была распространена мальтузианская точка зрения, что рост населения навечно обрекает рабочих на самое нищенское материальное положение, при котором всех их усилий будет достаточно только для воспроизведения себе подобных. Считалось твердо установленным, что роста капиталистического производства всегда будет мало, чтобы повысить благосостояние трудящихся классов. Оглядываясь назад, видишь, что в целом выигрыш работников был значительным, но, распределенный тонким слоем на многих участников, он легко ускользал от внимания тех, кто рассматривал мир через мальтузианские очки. Точно так же и Карл Маркс был уверен, что рабочие ничего не выиграли от перехода к капитализму, и считал это несправедливым. Он видел в совершенствовании производства результат преобразования индивидуального ремесленного труда в коллективное фабричное производство, где рабочие используют не принадлежащие им орудия труда для производства продуктов, которые также им не принадлежат. В самом процессе этого преобразования он видел несправедливость, и в главе 24 Капитала утверждал, что "магнаты капитала ...узурпируют и монополизируют все выгоды этого процесса превращения" [К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, 2-е изд., т. 23, с. 772]. "Все" -- сказано слишком сильно, а замена на "некоторые" сдвигает вопрос о нравственном абсолюте в сферу относительного -- "сколько". Неоспоримо, что западные достижения открыли новые возможности для совершенствования и во многих других областях, в том числе и там, где возникают вопросы о социальной справедливости, равенстве и качестве окружающей среды. Но каждый стремящийся утвердить эти ценности должен понимать источники западных достижений, чтобы не отсечь в зародыше те возможности, на базе которых будущие поколения могли бы позволить себе еще более высокие притязания. Политическая сфера Возникшая в постфеодальном обществе автономность экономической сферы предполагала сходную автономность политической сферы. Следует несколько подробнее охарактеризовать функции, оказавшиеся за пределами хозяйственных отношений. Кратчайшее определение правительства сводится к тому, что это есть притязание на монопольное применение насилия на некоторой определенной территории. В первом приближении ключевая проблема в отношениях между теми, кто владеет вооруженными силами, и теми, кто целиком занят хозяйством, сводится к разделу произведенного дохода. [Исторический анализ, построенный на концепции равновесия между военной элитой и экономическим сектором см.: William H. McNeill, The Pursuit of Power (Chicago: University of Chicago Press, 1982).] В западных странах политический и религиозный символизм, настолько разработанный, что сам по себе достоин отдельных исследований, одновременно приукрашивает и скрывает подспудную связь гражданских и военных властей. Западные исследователи обычно относятся к этой плодотворной политической проблеме -- как штатским лидерам установить и удержать контроль над военными, -- как если бы ее не существовало не \только в системе политических символов, но и в реальности. Даже беглый взгляд на историю латиноамериканских государств показывает, сколько близорукости в таком простодушии. Даже в средние века военные предоставляли штатским чиновникам такие правительственные функции, как добывание денег -- посредством налогов, займов или продажи хартий и отправления правосудия в королевских судах. Когда на смену феодальному ополчению пришли профессиональные армии, английские и французские короли-солдаты, которые лично водили войска еще при Агинкурте в 1415 году, а в Англии еще позднее, во время войны Алой и Белой розы, уступили место монархам, искусным скорее в политике, чем в бою, таким как Людовик XI, король Франции с 1461 по 1483 год, Мария и Елизавета в Англии в следующем столетии. Гражданские монархи и гражданские чиновники взяли на себя взыскание средств с хозяйственного сектора и содержание и оплату вооруженных сил, получая взамен послушание военных и право производства в высшие армейские чины. Несомненно, что такое разделение труда устраивало военных почти в той же степени, что и гражданских. Таким образом, те, кто занимался извлечением правительственных доходов из хозяйственного сектора, использовали деньги на покупку послушания профессиональных армий и благодаря этому получили возможность распоряжаться действиями военных в большинстве случаев, в том числе, когда приходилось иметь дело с хозяйством и другими секторами общества, за исключением собственно военных вопросов. Гражданские чиновники осуществляли и административное управление государством, и со временем становились все более и более заинтересованными в изъятии средств из хозяйственного сектора не только для непосредственной поддержки вооруженной основы своей власти, но и для других целей. Во Франции даже раньше, чем в Англии, королевские доходы использовались для организации общественных работ, для развития промышленности и вовлечения земельной аристократии в блистательную и роскошную жизнь королевского двора в Версале, подальше от их прежней жизни феодальных магнатов, держателей значительной политической власти. Позднее рост демократических политических институтов сделал урну для голосования непосредственным источником политической власти и создал механизм приобретения и удержания власти -- направлять средства на субсидирование интересов разнообразных политических групп. Отношения между сферами политики и экономики можно анализировать методами политической теории или методами экономической теории. Фредерик К. Лейн предложил краткую версию экономического анализа: Военная специализация появилась очень рано в истории разделения труда, и воины очень рано организовались в большие предприятия. Преимущество в масштабах было очень важным для осуществления насилия, особенно когда приходилось конкурировать с соперничающими предприятиями по использованию насилия, или основывать территориальную монополию. Для экономического анализа правительственной власти этот факт является основным: отрасль, управляющая насилием, использующая насилие, являлась естественной монополией, по крайней мере, в территориальном аспекте. Внутри определенных территориальных границ монополия делала предоставление такого рода услуг намного более дешевым... Монополия на использование силы на компактной территории позволяла предприятиям, производящим защиту, усовершенствовать свою продукцию и производить ее с меньшими издержками. [Фредерик Лейн написал ряд статей, в которых функция защиты трактуется как услуга, предоставление которой может быть проанализировано обычными средствами экономической теории. Цитируется статья: Frederic С.Lane, "Economic Consequences of Organized Violence", Journal of Economic History 18 (1958): pp. 401--417, reprinted in Venice and History: The Collected Papers of Frederic C. Lane. Edited by a committee of colleagues and former students (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1966), pp. 412--428.]