Как затеяли мужики за море плыть

— Готов у вас, очаровательная Мавра, просить великого пардону. Наперед обещание даю приближаться к особе вашей токмо с анфасной стороны.

Мавре и мягкий голос иноземца, и тихий нрав, и приемы барина, с которыми он обращался к ней, сильно нравились. Скорлупки полетели в снег, и она сказала, улыбаясь и двигая дочерна насурмленными ивовым углем бровями:

— Приближайтесь, сударь, откуда вам на ум взбредет. Нешто для порядочного человека разницу делать буду?

— А вы меня порядочным, стало быть, считаете? — чуть ближе придвинулся к женщине Беньёвский.

— А разве сумневались? Вас в остроге кажный за такового почитает. Кто учтивость вашу хвалит, кто ученость. Мой-то Ванька совсем по вам свихнулся, взревновала было даже…

— Да неужели? — показал свои длинные крепкие зубы Беньёвский.

— Не вру. Не будь вы столь любезны да обходительны, давно бы вас возненавидела, а Ваню бросила б — зачем мне такой? Я его за шкурой за медвежьей посылала, той, что у постели нашей супружеской лежать должна была, — так ведь не идет. Все вы его чаруете. Колдун вы, что ли?

Беньёвский улыбнулся ещё очаровательней и слегка поклонился, но из поклона не вышел, а так и остался со склоненной к лицу Мавры головой. Мягко заговорил, но спешно:

— Нет, прекрасная Мавра, я не колдун. Все чары мои источником имеют природную мою любезность, которая, купно с усвоенной в европейских странах учтивой манерой, производит, как я сумел заметить, весьма приятное на всех впечатление. Но спешу заметить, что в обществе, где мне пришлось бывать немало, мои манеры едва ли достигали даже посредственного уровня.

— Да неужто? — удивилась Мавра.

— О, чистая, чистая правда! — закивал Беньёвский. — Во французской, немецкой и аглицкой землях так говорят и поступают лишь простолюдины, а вельможи — о, вы бы видели, как отменно соблюдают они характер приятных отношений! Даже в разговорах сугубо партикулярных, а не то что в общих, сопровождают они речь свою обилием кумплиментов взаимных, чем достигается великое лицеприятие. Каждый относится друг к другу с респектом преизрядным, сиречь почтением. Спешат подвинуть один другому стулья, подают упавшие платки, суют на угощенье табакерку и все сие делают с любезной миной на лице. О, сие шармант, шармант! Но то среди мужчин, а можете ли вы вообразить, сколь высоко поднято в европейском обществе положение женщины? Простите, Мавра, но в России женщина — скотина, вьючная и дойная. Здесь женщина забита и запугана, измучена работой непосильной и частыми родами, которые старят её и сводят в могилу. А в Европе она свободна. Не раба, как здесь, а верный друг мужчины. Там она не рожает часто — зачем рожать, когда есть верные докторские средства, способные уберечь от ненужных грубых мук и дать возможность насладиться жизнью. О, как прекрасны там женщины, Мавра, как они одеты! Легкий газ на грудях, шелк, бархат, что открывают шею, руки, плечи. Одежды тонкие и легкие, не мешающие чувствовать прикосновение рук любимого. На их прекрасных шеях блистают бриллианты, обточенные амстердамскими евреями, изумруды, жемчуга. О, как прекрасно умащены и как благоухают там женщины! И вот, представьте, нисходит на землю ночь, и в парке, где тихо шумят фонтаны, зажигаются фонарики, взлетают в небо фейерверки, музыка сладко играет, тончайшая, нежнейшая, а вы с кавалером, отменнейшим учтивцем, который на ходу целует вас и шепчет кумплименты, бредете по аллее туда, где плещет…

— Ну хватит! — топнула ногою Мавра, и бубенцы медово прозвенели. — Уж больно ты песню сладкую завел, что патока, — того и гляди подавишься!

— Я вам истинную правду говорил! — с испугом сильным отпрянул от неё Беньёвский.

— Знаю, что не соврал! Да токмо что мне от сего, легче, что ль? Бархат, жемчуг! А у нас тут свои прекрасы имеются! Вона они где! — И Мавра подалась на него своею полной грудью.

— Я вижу, Мавра, вижу! — взволнованно зашептал Беньёвский. — Слов нет — сих прелестей ещё не видывала Европа. Но признайтесь, что красоты ваши натуральные куда ярче засверкают в обрамлении алмазов и сапфиров. О, Мавра! Ежели б вы знали, как пленилась бы вами Европа, завладей она таким бриллиантом. Красота всех тамошних метрисс затмится вашим обаянием. Кавалеры, соревнуясь между собой за честь поднять упавший ваш платок, на шпагах смертным боем сражаться станут! О, Мавра! Доставьте Европе сей гранд плезир, и все пииты тамошние восславят вас в мадригалах и одах!

Мавра рыла снежок носком торбаса расписного и молчала. Сказала, чуть пьяно улыбаясь:

— А третьего дни из-за меня два парня подрались — Мокей и Епишка. Мокей Епифану три зуба начисто кулачищем выбрал, зато сам с носом сломанным убег. Такие вот у нас водятся кавалеры, — и неожиданно спросила: — Ну а как ты мыслишь меня в Европу свою доставить? Сам же как муха в смоле — ни туды, ни суды.

— Средства для оного имею верные, вы только свое согласье дайте. Да жениха своего, Ивана, с собою ехать уговорите.

— Ивана?

— Его, его. Он вам в чужой земле по первому времени хорошей защитой явится, а далее — как фортуна повелит. Свадьбу, толкуют, вы на масленой сыграть хотели?