Как жаль, что так поздно, Париж!

Не разговаривай громко, не клади локти на стол, не перебивай взрослых, не наклоняй тарелку к себе, не сморкайся, не шаркай, не стой с мальчишками в подъезде, не, не, не… Что бы они сказали, если б догадались, что Мара целовалась в подъезде с Колей Васильевым из шестой квартиры и теперь умирает от любви и страха за Колину жизнь! Его послали на войну с белофиннами, на ту самую, о которой в доме говорят как о чем-то стыдном.

– Позор! – бормочет отец, уткнувшись в газету.

В школе на уроке конституции говорили, что белофинны угрожали Ленинграду, что теперь их проучат, отобьют охоту угрожать. У Мары сладко ныло внутри: это Коля проучит, отобьет охоту угрожать…

Дома же выходило, что Коля участвует в чем-то позорном, что он и все, кто с ним, «бедные, обманутые пропагандой люди».

– Папа, объясни мне наконец, мне очень важно! – кричит Мара, забыв про запреты.

Но, похоже, и мама об этом забыла. Она вбегает в столовую в халате и папильотках и кричит мужу:

– Оставь девочку в покое! Не раздваивай ее сознание! Сколько раз я просила тебя!

Бедная мама! Она все еще считает Мару маленькой дурочкой… Вот если б она знала, что ее дочь и Коля Васильев из шестой квартиры целовались в подъезде…

Коля погиб на следующей войне, на настоящей страшной войне.

Но та, что ли, была ненастоящей? Он вернулся с нее, взрослый мужчина, и не узнал Мару, встретившись с ней во дворе. Кивнул и прошел мимо, но потом обернулся, а она стояла замерев. Коля?!

Через месяц они поженились, несмотря на протесты матери. «Тебе только восемнадцать, ты еще ничего в жизни не видела, неужели, не выходя со двора, надо выскакивать замуж?»

Да, именно не выходя со двора, выскакивать, торопиться, спешить, потому что жизни-то оставалось всего одиннадцать месяцев! Но кто знал, что одиннадцать месяцев? Пожалуй, только отцы, ее отец и его отец. «Будет война, – говорили они. – Кровавая, последняя».

Его отец был седоус и галантен, он обращался с Тамарой как со взрослой дамой, говорил ей «вы» и целовал руку. Ее отец называл Колю мальчишкой и говорил ему: «Хоть ты и был на фронте, но ты еще мальчишка и оценить обстановку не можешь».

Боже мой, это ли было важно! Месяцы бежали, бежали, десять, девять, восемь, семь, бессонные, нескончаемые ночи, жар остывающей печи, по утрам кафель холодный, голову с подушки не поднять – так крепок сон, и длится, длится зима, снег, новый – сорок первый – год, елочный хвойный запах, новое платье из синего бархата, хранимого до поры в сундуке Колиной мамы, умершей давно и не пережившей, слава богу, своих детей!

Извещение о Колиной гибели догнало Тамару в Оренбурге (тогда назывался Чкалов) по пути в эвакуацию, в сорок первом, в сентябре. Мгновенно обрушилась жизнь. Что вспоминать безжалостное окошечко почты, стрельнувшее в нее смертельным извещением! Запечатано в конверт, дрожащей рукой Колиного отца надписано: «Чкалов, до востребования, Васильевой».

Вот. Уехала из Москвы, сдавшись на уговоры матери, не уехала бы – не случилось. Безумные мысли, одна другой безумней, возникали в пылающей голове. Куда бежать? Что делать? Сунуть конверт обратно в окошечко, будто его не было? Ни окошечка, ни конверта?

«Я схожу на почту, может быть, есть что-нибудь…» Мать осталась в вагоне, вагон отогнали в тупик, пришлось долго брести по шпалам, выбираясь к вокзалу.

– Девушка, вам помочь? – Из окошечка смотрит круглое женское лицо. Сочувствует. – Помочь вам?

Как же ей можно помочь?! О господи, кто ей теперь может помочь?

…Много лет с тех пор – она давно замужем, жила с мужем в Германии, недавно вернулись, – но много лет с тех пор повторяется один и тот же сон: она стоит перед окошечком, а оттуда вытягивается рука и хочет схватить ее. Надо бежать, но ноги ватные, не идут, а рука все тянется, тянется, сейчас схватит.

5

– Я Тамара, я к Николаю Алексеевичу… Можно? – сказала молодая женщина, входя в прихожую.

Ирина Николаевна, закрывая дверь за незнакомой гостьей, подумала: день визитов, только что ушла старинная приятельница отца, теперь какая-то Тамара. И вдруг ее осенило.

– Боже мой! Тамара! Мара?

– Да, да, – сказала женщина, стиснув руки. – Николая Алексеевича… нет?

– Ну почему же? Он дома, – сухо сказала Ирина. – Где же вы пропадали столько лет?

…Вовка Мастюков собирался после школы изучать иностранные языки. Так он сказал Соне.

– В университете? – спросила Соня. Сама она решила идти в педагогический.

– Ну да! – ответил Вовка. – В Международном.

Это была высокая марка, и Соня сникла. Конечно, где же еще учиться Вовке, как не в Международном! Она ясно увидела, как исчезают за горизонтом, не пересекаясь, их дороги. Но оставалась еще надежда на выпускной бал, он будет общим для мужской и женской школ. Соня завьет волосы бабушкиными щипцами и наденет на шею коралловую нитку, которую подарил дедушка. Бал!

В доме, правда, настроение не бальное: дедушка совсем слег после того вечера, когда пришла в гости Тамара, Колина жена.

– Что ее принесло? – сказала мама.