Как знаю, как помню, как умею

Сборы долгие и сложные. Едем мы не обыденкой, а на несколько дней. Надо везти с собой продукты, топливо, лекарства, портфель с отчетом и складную скамейку. Нужно все предусмотреть. Мама суетится, но я не допускаю ее до главного багажа. Я сама изобрела себе тару: сшила два мешка. Один заплечный, очень длинный, такой длинный, что если я стоя отклонюсь назад, он становится на землю (это очень удачное изобретение). Другой мешок, маленький и плоский, будет висеть у меня на груди, в нем много отделений. В одном бутылка с водой, в другом мензурка, а дальше лекарства: строфант, нитроглицерин и еще разные бутылки и порошки. Там же в отдельном кармане большой кусок черного хлеба и два соленых огурца: на случай, если дорогой захочется есть. Маленький мешок укладывает мама и не нахвалится моей изобретательностью: «Таня, — говорит она, — как ты все разумно сделала, все отделения точно по бутылкам, и даже красиво!» (Смешная мама, конечно, красиво — ведь я же старалась!)

Большой мешок я укладываю сама — это дело серьезное. Вниз кладутся мелко наколотые сухие полешки (на четыре топки), потом порядочный кусок мороженой конины. Конь по кличке Гарибальди сдох, но рабочий Юзеф — пленный австриец — сказал, что он помер от разрыва сердца и его можно есть. Конь этот был худоват, староват и жилист, но все-таки из него получится прекрасная еда. Вслед за кониной кладется мороженая картошка, потом буханка черного хлеба и на самом верху — деликатес — ржавая селедка. Это наш с папой паек.

Заплечный мешок получился очень длинный и порядочно тяжелый. В одной руке у меня будет портфель с отчетом, в другой складная скамейка, на груди лекарство. На руках хорошие, добротные варежки, сшитые из папиной старой тужурки. Они на вате, поэтому немного неуклюжие, но зато от любого мороза спасут.

Все уложено, все очень хорошо получилось и волнует меня только поезд. Как влезем в вагон? Наверное, там накурено махоркой, и папе станет плохо с сердцем. Буду просить, умолять не курить около него, но надежды мало. Ведь никто не знает, что папа такой больной и может умереть каждую минуту. Люди думают, что если он на ногах и едет с портфелем в Москву — значит, здоров. Как докажешь? Как убедишь?..

Мы уезжаем засветло. Поданы розвальни, устланные сеном, за кучера Миша Киселев. Нас все провожают, и мама все время твердит мне, как надо варить конину, и чтобы кусочек ее я отнесла доктору Льву Сергеевичу Бородину, и какие лекарства утром, и какие вечером. И — не дай Бог — если оттепель, а папа в валенках, что тогда ты будешь делать? Но какая тут может быть оттепель, когда мороз 25 градусов. Чепуха все это! Главное — влезть в вагон, вот что важно, а не оттепель.

До Сергиева Посада 14 верст чудесной дороги — правда, версты эти черт кочергой мерил, может быть, их и больше было.

Солнце близится к закату, и наступает тот час, когда все объемы так рельефны, а тени такие длинные и синие.

Мы проезжаем деревни Дедушкино, Вихрево и Высокое. Мы едем цугом на двух лошадях, так как мальчики едут на вокзал получать продукты и повезут их обратно в колонию. Это прекрасно, что с нами едут два мальчика (Миша Киселев и Кирилл Розанов), они помогут мне поднять папу в вагон, может быть, даже сумеют занять для него место.

Лошади весело трусят, снег поскрипывает, а в лесу по бокам дороги полно заячьих и лисьих следов — особенно много заячьих «пятерок».

Если попадаются встречные, то сворачиваем прямо в снег и наши розвальни сильно накреняются. Я держу папу, чтобы он не вывалился: его закутали одеялом, и он полулежит в санях, как спеленатая кукла.

От Высокого долго едем лесом, начинает темнеть, но когда у Загорска выезжаем в поле, то сразу светлеет.

И все-таки в первых домиках уже кое-где видны огоньки…

Погрузились в поезд удачно: не теплушка, а нормальный — хоть и не топленный вагон, и ехать нам было хорошо, попались такие веселые мужики-попутчики. Папа с ними всю дорогу разговаривал, а главное, они послушались меня и не курили около него.