Каким его запомнили

«Вот, стало быть, как оно оборачивается, вот как… — взволнованно думал он, расхаживая по комнате. — А ведь я вначале почувствовал, а потом уж увидел. Потому-то я и выглянул, что почувствовал. А что я почувствовал? Тяжесть бандуры этой? Нет, груз я ощутил потом… А прежде, прежде что? Да-да, засвербило в душе. Именно. Интересно…

Что-то новенькое… Получается, и не видя, чувствую уже? Штука-то эта прогрессирует, расширяется, круги по воде… Что же дальше, Геннадий Павлович? И какое ощущение неприятное! Свербящее, настырное… Вот не выглянул бы да не помог — так бы и остался с этим ощущением…»

Соловцев расхаживал, круто разворачиваясь: от двери до окна, от окна до двери.

«Если уж не видя чувствовать, — надолго ли тебя, майор, хватит? И почему, кстати, сейчас я ничего не чувствую? Сейчас-то почему не свербит? Неужто никто ничего не тащит? Да быть того не может!»

Геннадий Павлович снова выглянул на пустырь.

Конечно, несут, однако нагружены люди по-божески. Таких, как давешний столоносец, таких — Соловцев подыскивал определение — таких изнемогающих, вот именно, таких не видно. Тяжко ему было, вот я и почувствовал.

Помог, и все в порядке теперь, и спокойно мне… Ну что ж, будем знать. Будем знать, будем знать, будем, будем, будем знать…

Бормоча это, Геннадий Павлович снял с полки том Зощенко, улегся и, улыбаясь заранее, приступил к чтению. Потом он вставал попить чаю, потом читал часа полтора в чуть заметных июльских сумерках. И снова посреди чтения и похохатываний Соловцев ощутил такое пронзительно-тоскливое чувство, что, отбросив книгу, мгновенно и безошибочно сориентировавшись, желая погасить это чувство как можно скорее, подскочил к окну.

Он ожидал увидеть очередного «носильщика» и ошибся.

Против окна Соловцева, спиною к дому, за шпалерами стриженых кустов стояла женщина, опустив в ладони лицо. И такая безысходность была в ее сжавшейся фигуре, что летчик побледнел. Представилось ему, как она несла какое-то свое горе, стараясь усыпить его, обезвредить, а оно вырвалось и ударило ее в сердце. И женщина, успев только повернуться к окнам спиной, упала в ладони лицом.

Геннадий Павлович смотрел, хмурясь. Женщина отняла руки от лица и медленно двинулась вдоль кустов. Минуя дом, она вскинула голову, оглянулась на окна, на окно Соловцева и заспешила, скрылась за углом.

Бледный и нахмуренный, Геннадий Павлович напился на кухне остывшей заварки, бездумно крутнул ручку динамика. «И проводимый ими курс нагнетания военной исте…» — только и успело проговорить радио… Уф! Отлегло, кажется. Она-то что чувствовала?.. Ей-то каково? Чужое горе… Это тебе, майор, не сумки, не столешницы. Тут посерьезнее дела…

И ведь как ускоряется-то все, а? Похоже, тут и ограничителей не предусмотрено… Вон, как сердце заныло…

Он неприязненно потер никогда прежде не напоминавшее о себе сердце. Ладно, слава богу, что ты это можешь. А еще надо уметь отключаться, силы восстанавливать. А еще — к Паклиным в гости ходить, к счастливым людям, для отдыха и профилактики. А то испугался…

Геннадий Павлович расслабился, сделал несколько дыхательных упражнений, поприседал, попрыгал, проверил пульс. Сердце билось сильно и ровно, не было в нем и следа прежней боли и тяжести. Норма. Геннадий Павлович принял душ и повеселел. Все будет тип-топ, майор! За окном — порядок, никаких сигналов бедствия, нечего и выглядывать.

На глаза вновь попалась Тамарина фотография. Интересно, как бы Томка отреагировала, расскажи он ей обо всем, что теперь с ним происходит? Поверила бы? Поняла? Одобрила?

Поколебавшись секунду, Геннадий Павлович отыскал заграничный Тамарин адрес и, сев к столу, принялся писать письмо жене, самому близкому на свете человеку.

«Генка, родной, слушай меня внимательно:

„…и он почувствовал, что вышла из него сила, обратился в народе и сказал: кто прикоснулся к моей одежде?..“ Ну, я сейчас, я понятней… Помнишь Новый год, который мы встречали в Н-ске с Шелухиными и Безгубовыми? Еще мы, бабы, воск топили, на картах гадали? А потом я их подбила гадать по книге? Вспомнил, да? Называли страницу, строчку снизу-сверху: кому что выпадет. Так вот это тогда и досталось тебе, именно то самое место, что я по памяти процитировала. Помнишь, да? То ли от Луки, то ли от Марка.

Ты еще пожал плечами, когда прочли: какое, мол, это ко мне может иметь отношение?

А Светка Шелухина, буренка крашеная, хохотать начала, помнишь? Ну ладно, ну прости меня, дуру, я сейчас… Это о том, как женщина исцелилась одним прикосновением, за счет „изошедшей силы“. И это первое, Генка, что я вспомнила, прочтя твое письмо, где ты описываешь свое новое качество, которое ты называешь „побочным следствием тогдашней встряски“. Но ты же не бог! Генка! Геночка!