Какое дерево росло в райском саду?

Китс не советовал нам «суетиться, собирая мед, по примеру пчел» и «нетерпеливо жужжать то там, то сям, зная, к чему надо стремиться», а рекомендовал улавливать «намеки всякого благородного насекомого, какое ни посетит нас с визитом». Новое кабаре поведения растений мне видится аналогом пчелиных намеков – к нему следует относиться с сочувствием, но не допускать, чтобы мы «нетерпеливо» сводили наши представления о растениях к агрегатам нейромедиаторов и сигнальных сетей. Ведь именно так мы утратили связь с ними в начале ХХ века. Все, что мы наблюдаем в окружающем мире – как побег-оппортунист размечает ароматами свое жизненное пространство, как завлекают шепотками пчел летние цветы, как деревья-ветераны перерабатывают энергию в зрелищном великолепии осени – все это молекулярные взаимодействия, выраженные в параметрах существования, которые все мы разделяем и понимаем: захват территории и сезонное обновление.

Эпилог Древо загробной жизни

Когда я только начинал интересоваться растениями, у моего увлечения был и другой полюс – противоположность упорной и скоротечной миграции солероса. Пейзаж, окружавший меня в детстве, определяли буки – они окаймляли местные общинные пастбища, цеплялись за крутые меловые склоны холмов, а большие деревья красовались на больших ухоженных лужайках перед домами. В моем мировосприятии они были чем-то вроде деревянной рамки для картины, только рамки затейливой, веселой, совсем не жесткой. Буки треплет непогодой, а поскольку корни у них слабенькие, они часто падают от ветра. Они текучие, грациозные, словно кошки, и меняют обличье в ответ на перемены в лесном окружении. Двадцать лет я был смотрителем леса, в котором было много буков, и мне неизменно казалось, что они словно эльфы, чурающиеся честных трудяг дубов и ясеней. Спустя 35 лет после книги, на создание которой меня вдохновил солерос, я написал другую, о буках – “Beechcombings” («Гребни буковых лесов»)[194]. Ее главная героиня – «Королева», четырехсотлетняя великанша, которую я знал почти всю жизнь и восхвалял со всем пылом влюбленного: «Огромная перевернутая чаша в дымке листвы, – восторгался я, – от которой у меня до сих пор захватывает дух; массивный корпус, покатые плечи, пышная длинная юбка… длинные низкие ветки распростерты, словно щупальца гигантского кальмара». Это величественное дерево пережило все бури восьмидесятых и девяностых, и я думал, что его исполинские горизонтальные ветви и низко расположенный центр тяжести позволят ему протянуть еще не одну сотню лет. Однако в июне 2014 года я узнал от знакомого, что дерево рухнуло во время несильной грозы. Знакомый подумал, что я, должно быть, захочу почтить его память.

И вот прошло несколько дней, и я на месте – и на миг мне кажется, что я заблудился и попал не туда. Место, где росла Королева, радикально изменилось, и не только потому, что теперь она, расколотая посередине, лежит на земле, словно две огромные груды листвы, и не потому, что теперь яркий свет заливает и щепки, и сухие прошлогодние листья, и участки ствола, которые не видели солнца сотни лет. Мне даже не приходится приглядываться, чтобы понять, почему, собственно, Королева так легко сдалась. Внутри ствола – сплошная труха, точь-в-точь старый сыр, древесина вся изъедена трутовиком, так что непоколебимый матриарх, оказывается, был давно уже готов рухнуть под легчайшим летним ветерком.