Какое дерево росло в райском саду?

Но особенно меня огорчило то, каким неинтересным оказался Великий тис. В нем не было ни грана мощи, стиля, увлекательности сюжета, которых так много в лиственных деревьях в двадцать раз моложе. Ни величественных округлостей там, где от сучьев отходит в разные стороны много тонких ветвей, ни самопереплетений, ни загадочных манящих дупел. Но как только я себе в этом признался, мне стало ясно, как самонадеянно было с моей стороны этого ожидать. Ореол истории, внешний блеск, доходчивость нарратива для чтеца-человека – все это не играет в существовании дерева ни малейшей роли, разве что сказывается на том, как с деревом обращаются.

Возле церкви есть паб под названием «Агнец». На вывеске изображена баранья голова в окружении пышных ветвей тиса с ягодами – напоминание, что Великий тис не минует ни один туристический маршрут. Я прошел к нему по тропинке, выложенной из крупных плоских камней, перечисляя про себя всех тех, кто тоже, наверное, проходил мимо «старейшего жителя Фортингэля»: «Люди каменного века… пикты… волки… воины… римские легионы… верующие… и ТЫ». Опять горькая правда, в которой есть доля неудачной шутки. Это мы, мы сами опошляем древние организмы – древние лишь в сравнении с нашей продолжительностью жизни. Загадки древних тисов – были ли они древними тотемами, которые посадили люди неолита, строили ли церкви там, где уже росли эти деревья, – очень соблазнительны, но на самом деле имеют отношение скорее к особенностям нашей общественной жизни, а не к жизни самого тиса. В Фортингэле все устроено так, что невозможно увидеть дерево без всего того, что мы ему навязали, как будто мы надеемся, что, выявив его происхождение, раскроем тайну пристрастий и верований наших забытых предков. А само дерево – дерево ради дерева – отступает на второй план. Оно уже напоминает неодушевленный камень, заключенный в пространстве, которое мы ему определили, камень, который того и гляди превратится в очередную плиту на туристическом маршруте.

* * *

Деревья-ветераны в Европе стали особо отмечать в конце XVII века, во времена великой экспансии. Они были и частью природы, которую мы учились все больше ценить, и объектами недвижимости. Оказалось очень кстати, что они укоренены на одном месте и с годами становятся не только заметнее, но и явно монументальнее. Большие старые деревья увязывали конкретные места с долгими историческими периодами – в этом с ними могли соперничать лишь большие старые дома. «Как приятно, – писал в 1699 году ученый-мелиоратор Джон Уорлидж, – когда границы и пределы твоей собственности охраняются и подтверждаются из поколения в поколения подобными живыми, растущими свидетелями»[29]. Большие деревья и сами были собственностью – входили в то, что называется наследием. Зачастую их называли в честь людей. Уэслианские буки, Ньютонова яблоня, огромное количество королевских дубов… Как-то меня познакомили с восьмисотлетним дубом в Дорсете, который звали Билли Уилкинс, как будто это был растительный отпрыск семейства местных землевладельцев. Однако тисы, насколько мне известно, человеческими именами не называли. Даже камберлендские деревья из знаменитой поэмы Вордсворта «Тисовое дерево» и те называются лишь «братская Четверка / В Борроудэйле» (Пер. В. Савина). Из тисов с их мрачным обликом и ядовитой листвой редко получались как символы общественного положения, так и украшения увеселительных садов. Открытие, что некоторые очень крупные тисы, растущие теперь на привилегированных территориях церквей, насчитывают тысячи лет от роду, было сделано лишь в середине XVIII века, когда внезапно пробудился интерес к древностям. И тогда же начался уже знакомый нам процесс: дикий организм все сильнее отрывался от природы. По поводу значения старых тисов выдвигались самые разные гипотезы и контргипотезы, но у них была одна общая черта: тис воспринимался как приложение к человеку.