Какое надувательство!

Гимор выдал Фиби набор инструкций, как добраться до библиотеки, и она, выполнив все до единой буквально, оказалась в какой-то подвальной прачечной. Нимало не смутившись, Фиби снова поднялась наверх и минут десять побродила по коридорам, пока не услышала из-за полуотворенной двери хохот брата и сестры. Толкнув дверь, она оказалась в просторной комнате — одновременно промозглой и душной. Родди и Хилари разложили на столе ее папку и быстро просматривали листы, едва глянув на один и сразу хватаясь за другой. Хилари подняла голову и осеклась, увидев в проеме Фиби.

— Так-так, — произнесла она. — Никак сама Флоренс Найтингейл. Гимор рассказал нам о вашей миссии милосердия.

— Вы хотите, чтобы я вам что-нибудь поясняла? — спросила Фиби, проигнорировав Хилари и подходя к Родди.

— Наверное, я вас, пташки, должна оставить поворковать наедине. Спланировать ваше блистательное будущее, — сказала Хилари. — Коктейль на террасе через полчаса, если вам интересно.

— Давай через четверть, — ответил Родди. — Много времени это не займет.

Хилари закрыла за собой дверь, и он возобновил свой бессвязный просмотр. В душе у Фиби трепыхнулось предчувствие. Она не знала, чего бояться больше — его молчания насчет ее работ или его нежелания, по крайней мере до сих пор, хоть как-то признать, что между ними ночью что-то произошло. Она встала с ним рядом и легонько коснулась его руки, но он не отреагировал. Фиби отошла к окну. Примерно через три минуты Родди захлопнул папку. На столе осталась единственная картинка — безыскусная акварель заснеженных крыш, остаток заказа какой-то местной фирмы на рождественские открытки, который она после многих колебаний согласилась выполнить. Родди отошел с ней к стене и повертел в руках, разглядывая на разной высоте. Потом положил обратно на стол.

— За эту — пятьдесят, — сказал он.

Фиби не поняла.

— Простите?

— Если честно, то это больше, чем она того стоит. Но я сегодня утром щедр. Как хотите — можете не соглашаться.

— Вы предлагаете мне продать эту картину… за пятьдесят фунтов?

— Да. Она неплохо прикроет вон то сырое пятно, как вы считаете?

— А как же остальные?

— Остальные? Ну, честно вам скажу — я надеялся обнаружить нечто более волнующее. Здесь я не вижу ничего, что оправдает капиталовложения.

Фиби на минуту задумалась.

— Подонок, — наконец сказала она.

— Вовсе не нужно переходить на личности, — ответил Родди. — О вкусах не спорят, тем паче о вкусах всего мира. По большому счету все это субъективно.

— И это после всего, что вы наговорили мне ночью.

— Так ночью я еще толком не видел ваших работ. Как вы сами неоднократно мне указывали.

Фиби нахмурилась и глухо вымолвила:

— Это что — шутка?

— Дорогая моя. У галереи „Нарцисс“ международная репутация. Мне кажется, шутить здесь изволите вы, если всерьез полагаете, будто что-то из этой… студенческой мазни когда-нибудь окажется на ее стендах.

— Понятно, — Фиби посмотрела в окно, покрытое толстым слоем пыли, — Не слишком ли далеко мы забрались, чтобы по-быстрому перепихнуться? Я к тому, что ваши критерии в этом отношении мне неизвестны, но едва ли они слишком высоки.

— Ну разумеется, я имел удовольствие наслаждаться вашим обществом весь уик-энд. Не принимать этого в расчет тоже нельзя. Останетесь на лат, я полагаю?

Фиби резко вдохнула и двинулась к нему:

— Склизкий кусок дерьма. Вызови мне такси. Немедленно.

— Как угодно. Я распоряжусь, чтобы машина ждала вас в конце аллеи.

То были его последние слова, сказанные ей. Родди закрыл за собой дверь, и Фиби осталась одна — оглушенная, приниженная габаритами огромной комнаты. На следующие несколько часов ей удалось закупорить в себе ярость, онеметь и смотреть на мир стальным взором. Таксисту, доставившему ее до станции в Йорке, Фиби не отвечала всю дорогу: его неиссякаемый поток пустой болтовни радиопомехами бессмысленно шелестел в ее горячечном мозгу. Она ничего не отвечала ни соседям по купе в поезде, ни пассажирам в автобусе, который довез ее до дома. И только войдя к себе в спальню и обнаружив, что Дэррен не только не убрал свои гири и штангу, но еще и разбил гантелей стекло на ее любимой литографии Кандинского, Фиби рухнула на кровать и разрыдалась в голос. Слезы вытекли быстро — чистые и соленые от ненависти.

В конце недели она позвонила Мортимеру и сообщила, что передумала и готова принять его предложение. Тот обрадовался настолько, что сразу поднял ее жалованье еще на две тысячи.

* * *