Какое надувательство!

Но, преисполнившись решимости не сдавать позиций, я протестующе воздел руку:

— Может быть, сейчас не лучший момент. У меня назначена еще одна встреча, а тебе, наверное, нужно еще какое-то время, чтобы принять решение, поэтому почему бы нам…

— Я уже принял решение по твоей книге, Майкл.

Я немедленно сел.

— Принял?

— О да. Иначе я бы не стал тебе звонить.

Мы оба несколько секунд помолчали. Затем я спросил:

— И что?

Патрик откинулся на спинку кресла и улыбнулся, как бы поддразнивая меня:

— Мне кажется, тебе сначала лучше немного мне о ней рассказать. Подоплеку. Почему ты написал книгу о семействе Уиншоу. Почему ты написал о них книгу, которая начинается как историческая хроника, а заканчивается как роман. Почему тебе вообще такая мысль в голову пришла?

На эти вопросы я отвечал правдиво, точно и довольно обстоятельно. После чего мы оба несколько секунд молчали. Затем я опять спросил:

— И что?

— Что?.. Едва ли стоит говорить тебе, что у нас с этой книгой серьезная проблема, Майкл. Это оголтелая клевета.

— Это как раз не проблема. Я изменю все — имена, места действий, время, все. Это только начало, понимаешь, только основа. Я могу замести все следы, сделать все совершенно неузнаваемым. Это только начало.

— Хмм. — Патрик свел вместе пальцы и задумчиво поднес руки ко рту. — И что нам тогда остается? А остается книга оскорбительная, скандальная, мстительная по тону, очевидно написанная из злобы и даже местами — если не возражаешь — мелковатая.

Я вздохнул с облегчением:

— Так ты опубликуешь ее?

— Думаю, да. При условии, что ты внесешь все необходимые исправления и, разумеется, припишешь какой-нибудь конец.

— Безусловно. Я сейчас как раз над этим работаю и думаю, что-то появится уже… скоро. Очень скоро. — В нахлынувшем возбуждении я даже испытал к Патрику прилив какой-то нежности. — Знаешь, я просто был уверен, что сейчас такая книга — идеальна для рынка, но ты себе не представляешь, как мне было нужно, чтобы ты мне все это сказал.

Я волновался, понимаешь, что она так отличается от моих остальных романов…

— Ну, не так уж сильно она отличается, — отмахнулся он.

— Ты думаешь?

— Между этим и твоим последним романом, например, есть определенная стилистическая связь. Я сразу узнал твой голос. В ней во многом видны те же самые сильные твои стороны и те же самые…

— Те же самые что? — спросил я, когда он оборвал фразу.

— Прости?

— Ты еще что-то хотел сказать. Те же самые сильные стороны и?..

— О, да неважно. В самом деле неважно.

— Те же самые слабости — вот что ты хотел сказать. Правда? Те же самые сильные стороны и те же самые слабости.

— Ну, в общем, да, если хочешь знать.

— А что это значит?

— Ох, ну давай не будем сейчас об этом?

— Хватит, Патрик, говори.

— Ну… — Он встал и подошел к окну. Казалось, автостоянка и кирпичная стена его не вдохновляют. — Ты, наверное, уже не помнишь, о чем мы с тобой говорили в последний раз, верно? Наш с тобой последний разговор много лет назад?

Я помнил очень отчетливо.

— Да нет, сразу не припомню.

— Мы много говорили о твоей работе. Много говорили о твоей прежней работе, твоей будущей работе, о том, над чем ты работал тогда, и я осмелился предложить тебе небольшой критический совет, который тебя, судя по всему, до определенной степени расстроил. Ты наверняка его не помнишь?

Я помнил даже, в каком порядке он произносил тогда слова.

— Боюсь, что точно сказать даже не могу.

— Я высказал предположение… ладно, откровенно говоря, я предположил, что в твоих работах не хватает определенного элемента страстности. Не помнишь?

— Даже отдаленно нет.

— Не то чтобы само это предположение тебя обидело, нет. Но я пошел дальше и сказал — и вот здесь, наверное, проявил чуточку бестактности, — что, возможно, это объясняется тем, что определенного элемента страстности не хватает в… как бы выразиться?.. в твоей жизни. За неимением лучшего слова. — Он внимательно посмотрел на меня — настолько внимательно, что посчитал себя вправе спросить: — Ты ведь это помнишь, правда?

Я пристально смотрел на него, пока меня окончательно не захлестнуло негодование.

— Я не понимаю, как ты можешь так говорить, — едва не поперхнулся я. — В этой книге полно страсти. Полно ярости, по крайней мере. Если она о чем-то и говорит, то лишь о том, как я ненавижу этих людей, как они порочны, как они везде гадят своим денежным интересом, своим влиянием, своими привилегиями и удавкой, которую накинули на все рычаги власти; как они всех нас загнали в угол, надули всю эту проклятую страну, поделив ее на ломтики между собой. Ты не представляешь себе, Патрик, каково мне было все годы жить в окружении этого семейства: день за днем, а вокруг — ни одного живого лица, кроме Уиншоу. Почему, ты думаешь, книга получилась именно такой? Потому что лишь необходимость все это записать, попытка сказать о них правду удерживала меня от того, чтобы пойти и перерезать им глотки. Хотя кто-нибудь однажды так наверняка и сделает.

— Хорошо, давай тогда я выражусь иначе…

— Как ты можешь говорить, что в этой книге нет страсти, меня просто поражает, должен признаться.