Какой простор! Книга первая: Золотой шлях

Каюков поднялся на мгновение, ружейная вспышка осветила его осатанелое лицо. Потом, согнувшись, он словно на четвереньках побежал вперед. Сбоку, из окна третьего этажа, хлопнул выстрел, и в наступившей тишине слышно было, как со звоном ударилась о мостовую винтовочная гильза.

— Ранен я… в плечо, — простонал рядом хриплый голос.

— Ранен, так отдай мне свое ружье, а то наступаю с орясиной — холодное оружие, только собак гонять.

Голос показался Иванову знакомым. Он побежал вслед за парнем и при вспышке разорвавшейся гранаты узнал в нем Кузинчу.

В дом, из которого стреляли, вбежала группа рабочих, дверь была не заперта, в подъезде, приткнутая к перилам, догорала наплывшая грибом свеча.

В тесной толпе дружинников Иванов продолжал бежать вперед, ловя слухом звон разбитого стекла, крики, грузный удар о мостовую. Это покончили с махновцем, стрелявшим из окна.

На другом конце города застучали частые пулеметные очереди. То ли там началось восстание, то ли красноармейцы пошли в наступление. Связи никакой не было.

Стремительно светало.

На улицу из Скатертного переулка вырвалась сумасшедшая тачанка, запряженная четверкой лохматых коней, за ней вторая, третья, четвертая. Обгоняя друг друга, давя зазевавшихся дружинников, они помчались вдоль набережной. Иванов едва успел отскочить к стене, в азарте боя заорал:

— Огонь! Плутонгами! — Приложился к пулемету, пустил вслед тачанкам длинную очередь.

Сзади оглушительно хлопнул выстрел из броневика, ожег пламенем ухо Иванова. Словно капли сильного дождя, дробно забились звуки стрельбы.

— Ушли, дьяволы… как молния, — пожалел Кузинча.

Из задней тачанки, ударившейся колесом о дерево, выпал человек. Дико ругаясь, он, как собака, пополз в ворота, тщетно стараясь выхватить из кармана не то гранату, не то бутылку. Его схватили за шиворот, приволокли к механику.

— Куда вы так разогнались?

— Красные!.. Уже на Холодной горе. Батько приказал вырываться из города, сгинуть по хуторам, — сразу отрезвев, выпалил оробелый, похожий на орангутанга подраненный махновец.

С боем дружинники продвигались вперед, освобождая от махновцев квартал за кварталом.

Сзади послышался слитный конский цокот. Кавалерийский эскадрон, приданный дивизии Лифшица, с обнаженными шашками на рысях шел к центру города, где мела огненная завируха боя.

Иванов, не хоронясь, пошел следом за всадниками, добрался до гостиницы «Карфаген», у которой густо валялись трупы порубленных махновцев. В загаженном мраморном вестибюле испуганно толпились пленные, одетые в господские шубы и деревенские овчинные полушубки.

— Где Махно?

— Еще с вечера со штабом и отпетой конвойной сотней Гаврюши Трояна драпанул из города, — ответил ему щуплый махновец. — Полк имени Бакунина не схотел биться с красными, намогался заарестовать батька, да он хитрый, чертяка, не дался, утек, сразу почуял перебор в игре… Эти отступники на Клочковской улице пересекли нашего брата страсть сколько.

Со всех концов города являлись в гостиницу, превращенную в штаб, возбужденные победой красноармейцы, лихо докладывали:

— Бандиты сдаются оптом, кидают обрезы. Осточертело им зазря проливать свою и чужую кровь.

Город еще не был очищен от бандитов, а по улицам уже повалил народ с красными флагами. Оживленно разговаривая, прошли ветеринар Аксенов и ювелир Говор. На фоне бедно одетой толпы возник Обмылок — лавочник Светличный — в чинарке из синего сукна, под руку с принарядившейся вальяжной Вандой. Механик громко окликнул его. Лавочник не удивился, деловито пророкотал:

— Вот радуюсь с женой возвертанью Красной Армии. Я человек среднего достатка, а советская власть взяла курс на союз с середняком. Так что и мы с Вандой тоже советскую власть признали! Да и сынок мой единокровный — ты его знаешь: Кузинча — вместе с вами принимал участие в сражении, колошматил махновцев. Не мешало бы ему подкинуть Егория, или как там у вас теперь называется — орден, что ли… Ну, а твой Лукашка где?

— В армии, только в другой части.

— Подумать только, молокососы — уже вояки! — радостно удивилась Ванда.

— Миколу Федорца помнишь? — спросил Обмылок.

— Как не помнить, поэт.

— Тоже мальчишка, а ведь помощником коменданта Чарусы был у Махно. Все книги реквизировал.

— Вот как! А я и не знал.

Из разбитого окна «Карфагена» Иванов видел, как на военном грузовике повезли в пекарню муку, как на телеграфный столб полез телефонист с железными крючьями на ногах, любовно тронул провода, будто струны.

Пришли сумрачные работницы табачной фабрики с плерезами на платьях. Напротив, в сквере, принялись копать лопатами братскую могилу. Яма еще не была выкопана, а возле нее уже сложили окрашенные суриком, словно кровью облитые, гробы. Люди в трамвайных спецовках положили рядом с гробами красный плакат, на нем жидким мелом было выведено: «Мученикам авангарда мировой социалистической революции».

Часов в десять утра прискакал Лифшиц, спрыгнул с мокрого от пота ордынца, обнял Иванова за плечи и, смущенно отводя в сторону черные семитские глаза, пробасил: