Калеб Уильямс

Не могу представить себе большего потрясения, чем то, которое я испытал при виде мистера Фокленда. При нашей последней встрече вид его был дик и страшен, как у призрака, движения порывисты, выражение лица безумное. Теперь он выглядел трупом. Его внесли в кресле; он не мог стоять, почти уничтоженный только что совершенным переездом. Лицо его было бескровно, тело лишено подвижности, если не жизни. Голова его склонялась на грудь, и только по временам он приподнимал ее и открывал глаза, глядевшие тусклым взглядом, после чего опять погружался в состояние кажущегося бесчувствия.

Казалось, жить ему осталось не больше трех часов. Он уже несколько недель не выходил из своей комнаты, но вызов судьи был вручен ему в постели, так как его распоряжения насчет адресованных ему писем и бумаг были настолько непреложны, что никто не осмеливался ослушаться. По прочтении бумаги с ним случился очень опасный припадок, но как только он пришел в себя, он настоял, чтобы его как можно скорее доставили в указанное место. Фокленд даже в самом беспомощном состоянии был все еще Фоклендом, умеющим повелевать и способным заставить повиноваться каждого, кто приближался к нему.

Что это было за зрелище для меня! Вплоть до той минуты, когда Фокленд предстал перед моими глазами, грудь моя была закалена против жалости. Мне казалось, что я хладнокровно обсудил все обстоятельства дела (страсть, достигшая торжествующей, всемогущей силы, всегда кажется хладнокровием тому, в ком она господствует) и вынес беспристрастное и справедливое решение. Я считал, что если мистеру Фокленду будет позволено продолжать его козни, это будет непоправимым несчастьем для нас обоих. Я считал, что принятое решение даст мне возможность сбросить с себя свою долю несчастий, в то время как его доля вряд ли может вообще возрасти. И мне казалось, что сама справедливость требует сделать так, чтобы один человек был несчастен вместо двух, чтобы не двое, а один был лишен способности вносить свою долю участия в работу на общее благо.

Мне казалось, что в этом деле я поднялся над личными соображениями и сужу, совершенно пренебрегая внушениями эгоизма. Правда, мистер Фокленд был смертен, но, несмотря на свое явное разрушение, мог прожить еще долго. Следовало ли мне покориться и бесполезно провести лучшую пору своей жизни в теперешнем жалком положении? Он объявил мне, что его доброе имя должно остаться навеки неприкосновенным. Это было его господствующей страстью – мыслью, которая доводила его до безумия. Поэтому и на то время, когда его уже не будет, он, наверное, завещал преследовать меня Джайнсу или какому-нибудь другому, столь же бесчеловечному негодяю. Теперь или никогда я должен был освободить свое будущее от бесконечной скорби.

Но все эти тонко сплетенные умствования разлетелись в прах при виде зрелища, которое открылось теперь моим глазам. «Стану ли я топтать человека, доведенного до такой страшной крайности? Направлю ли свою вражду против того, кого уже привели к могиле законы природы? Стану ли отравлять последние мгновения человека, подобного Фокленду, самыми невыносимыми для него речами? Это невозможно. Очевидно, была какая-то страшная ошибка в ходе рассуждений, убедивших меня стать виновником этой отвратительной сцены. Должно найтись лучшее и более благородное средство от бед, под бременем которых я страдаю».

Было уже поздно. Ошибка, допущенная мной, зашла так далеко, что возврата не было. Вот сидит Фокленд, торжественно доставленный в суд для ответа по обвинению в убийстве. И вот стою я, уже выступивший обвинителем, серьезно и клятвенно обязавшийся поддерживать обвинение. Таково было мое положение. И в этом положении мне предстояло немедленно действовать. Я дрожал всем телом. Я охотно согласился бы, чтобы эта минута была последней минутой моего существования. Как бы то ни было, я полагал, что самое необходимое и обязательное для меня поведение заключается в том, чтобы полностью излить перед слушателями волнения моей души. Я взглянул сначала на мистера Фокленда, потом на судью и его помощников, потом опять на мистера Фокленда. Душевное волнение не давало мне говорить. Наконец я начал:

– Зачем не могу я вернуть последние четыре дня своей жизни? Как мог я быть так настойчив и упрям в своем дьявольском намерении? О, если б я послушался увещаний судьи или подчинился доброжелательному деспотизму его власти! До сих пор я был только несчастлив – отныне я буду считать себя негодяем! До сих пор, хоть и жестоко обиженный человечеством, я был прав перед судом собственной совести. Мера моих бедствий еще не была полна до краев.