Калеб Уильямс

– Да, говорю тебе, проклятый злодей! Да, негодяй!

Я тотчас же освободил ее. Она бросилась к двери и, схватившись за ручку, крикнула:

– А все-таки я доведу тебя до могилы! Суток не пройдет, как ты простишься со свободой!

С этими словами она захлопнула дверь и заперла ее снаружи на замок. Этот неожиданный поступок поразил меня. Куда она пошла? Что хочет сделать? Мысль о том, что я могу погибнуть из-за козней этой ведьмы, была мне невыносима. Если смерть застает нас врасплох, когда у нас нет времени подготовиться к ней, она невыразимо страшна. Мысли мои метались в безумном ужасе, я был вне себя. Я попробовал выломать дверь, но безуспешно. Я обошел комнату в поисках орудия, которое помогло бы мне. Наконец я бросился на дверь с таким отчаянным усилием, что она поддалась, и я чуть не слетел вниз с самого верха лестницы.

Принимая все меры предосторожности, я сошел вниз. Я вошел в комнату, служившую нам кухней, – она была пуста. Я обыскал остальное помещение – безрезультатно. Я обошел все развалины – и все-таки не обнаружил своего недавнего врага.

Это было непостижимо! Что могло с ней статься? Какой вывод должен был я сделать из ее исчезновения? Я вспомнил ее последнюю угрозу: «Суток не пройдет, как ты простишься со свободой!» Это было загадочно! Не похоже, чтобы она угрожала убийством.

Вдруг в памяти моей вспыхнула мысль о воззвании, которое принес Ларкинс. Может ли быть, чтобы она намекала на это своими последними словами? Неужели она сама пустится на такое предприятие? Разве это не опасно для всей шайки, если она, без всяких предосторожностей, приведет полицию прямо к ним? Не может быть, чтобы она пошла на такое отчаянное дело. Однако трудно отвечать за поведение человека в таком состоянии. Следует ли мне ждать событий, рискуя потерять свободу?

На этот вопрос я тут же дал отрицательный ответ. Я и без того решил в ближайшее время покинуть свое тогдашнее местопребывание, и разница была не велика, сделать ли это раньше или позже. Дальнейшее пребывание под одной кровлей с женщиной, проявившей ко мне такую свирепую и непримиримую враждебность, не сулило мне ни удовольствия, ни безопасности. Но что решительно перевесило все остальные доводы – это мысль об аресте, суде и смерти. Чем дольше я размышлял, тем сильнее у меня было желание избегнуть этого. Я уже произвел ряд действий с этой целью, принес уже много жертв и был уверен, что неудача этого предприятия не будет вызвана какой-нибудь небрежностью с моей стороны. Мысль о том, что готовят мне мои гонителя, томила мою душу. Чем ближе сводил я знакомство с притеснением и несправедливостью, тем глубже проникался к ним отвращением, которого они заслуживают.

Таковы были причины, побудившие меня немедленно, сразу, без прощаний и выражения благодарности за неожиданные и постоянные милости, покинуть жилище, которому я в течение шести недель был обязан защитой от суда, приговора и позорной смерти. Я пришел в это место без гроша. Я покинул его, обладая несколькими гинеями, которые мистер Раймонд заставил меня взять как мою долю, когда каждый участник получал свою часть из общего котла. Хотя у меня были основания думать, что пыл преследования за истекшее время должен был немного остыть, чудовищность бедствий, которые постигли бы меня в случае неблагоприятного исхода, не позволила мне пренебрегать ни одной мыслимой предосторожностью. Я вспомнил объявление, которое было причиной моих теперешних тревог, и понял, что одна из главнейших опасностей, угрожающих мне, – это опасность быть узнанным. Поэтому я подумал, что будет благоразумным, если я насколько возможно изменю свою наружность. Для этого я воспользовался кучей лохмотьев, которая лежала в дальнем углу нашего жилища. Я решил переодеться нищим. Остановившись на этом, я скинул рубашку и повязал голову платком, старательно прикрыв им один глаз; поверх платка я натянул старый шерстяной ночной колпак. Я выбрал худшую одежду, какую только нашел, и привел ее в еще более плачевное состояние дырами, которые нарочно проделал в разных местах. Нарядившись таким образом, я посмотрелся в зеркало. Наружность оказалась вполне подходящей. Никто не усомнился бы, что я – из той братии, в принадлежности к которой я хотел убедить всех. Я говорил себе: «Вот под каким видом тирания и несправедливость вынуждают меня скрываться! Но лучше, в тысячу раз лучше подвергаться презрению вместе с подонками человечества, чем довериться трогательному милосердию тех, кто выше нас!»

ГЛАВА V