Калеб Уильямс

– Стойте, говорю вам. Не отдавайте таких приказаний. Подождите только три часа. Я пошлю нарочного к сквайру Фокленду, и, уверена, он устроит все так, что и вам не будет убытка и бедное дитя незачем будет везти в тюрьму.

– У нас есть особое приказание на этот счет. Мы не должны терять ни одной минуты. Беллок, почему вы не ушли? Велите сейчас же прислать сюда лошадей!

Эмили слышала этот разговор, и он достаточно разъяснил ей все, что было загадочного в появлении судебного пристава. Мучительная и невероятная действительность, таким образом представшая перед ней, совершенно разогнала бредовые видения, добычей которых она только что была.

– Дорогая миссис Хеммонд, – заговорила она, – не мучьте себя напрасными стараниями. Я очень жалею, что наделала вам столько хлопот. Но мне не избежать этой беды. Если вы пройдете в соседнюю комнату, сэр, я оденусь и буду немедленно в вашем распоряжении.

Миссис Хеммонд тоже начала понимать, что борьба бесполезна, но она не могла быть такой покорной. Она то неистовствовала против жестокости мистера Тиррела, которого называла не человеком, а воплощением дьявола, то жаловалась на жестокосердие судебного пристава, осыпала его горькими упреками, умоляла его придать немного человечности и умеренности исполнению своих обязанностей; но он был глух ко всему, с чем бы она к нему ни обращалась. Тем временем Эмили с самой кроткой покорностью уступила неизбежному злу. Миссис Хеммонд стала настаивать, чтобы ей по крайней мере было разрешено сопровождать молодую леди в почтовой карете. Хотя полученные судебным приставом распоряжения были настолько решительны, что он не осмелился поступить по собственному усмотрению, когда дело касалось приказа об аресте, он все же начинал испытывать некоторое беспокойство и был готов согласиться на всякую меру предосторожности, которая не стояла в прямом противоречии с полученным им предписанием. Впрочем, он знал, что, во всяком случае, опасно признавать болезнь или явную неспособность к передвижению достаточной причиной для того, чтобы приостанавливать действие законных мер, и что, в соответствии с этим, во всех сомнительных случаях и даже при наличии убийства судебная практика с похвальным пристрастием склонна оправдывать своих должностных лиц. Вдобавок к этому общему правилу на него действовали как настояния и уверения Суайнерда, так и страх, который возбуждало имя мистера Тиррела на много миль в окружности. Перед отъездом миссис Хеммонд отправила нарочного с запиской в три строчки к мистеру Фокленду с сообщением о необычайном происшествии. Когда нарочный явился, мистера Фокленда не было дома, его ждали только на другой день; на этот раз случай как будто благоприятствовал мести мистера Тиррела – сам он был слишком поглощен безудержной яростью, чтобы быть в состоянии предусмотреть подобное обстоятельство.

Легко представить себе полную растерянность двух несчастных женщин, которых везли – одну насильно, другую по ее доброй воле – в такое малоприспособленное для них помещение, как обыкновенная тюремная камера. Однако миссис Хеммонд обладала чисто мужской смелостью и пылкостью духа, как нельзя более необходимыми при тех трудностях, которые их ожидали, Сангвинический темперамент и способность страстно ненавидеть несправедливость до известной степени предназначали ее к выполнению именно тех дел, которые предписало бы и здравое, сдержанное суждение. Здоровье мисс Мелвиль сильно пострадало от испуга и переезда в такое время, когда ей был необходим покой, чтобы сохранить силы. Горячка усилилась; больная стала бредить больше прежнего; муки ее воображения соответствовали плохому состоянию, в котором совершен был ее переезд; трудно было полагать, что она выживет.

В те мгновения, когда рассудок покидал ее, она все время называла имя Фокленда. Мистер Фокленд, говорила она, – ее первая и единственная любовь и должен быть ее мужем. Потом она скорбно, голосом печальным, но все же полным упрека, жаловалась, что он слишком считается с предрассудками света. Как жестоко с его стороны держаться так гордо и давать ей понять, что он ни за что не женится на нищей! Но если он горд, то и она решила быть гордой. Он увидит, что она не станет вести себя как отвергнутая девушка, что он может оттолкнуть ее, но не в его власти разбить ее сердце. Иногда ей чудилось, будто она видит мистера Тиррела и его орудие – Граймза – с руками и одеждой, залитыми кровью; и волнующие упреки, которыми она осыпала их, заставили бы дрогнуть даже каменное сердце. Потом ее больному воображению являлся образ Фокленда, обезображенного ранами, смертельно бледного, и она кричала в ужасе, жаловалась на всеобщее бессердечие, на то, что никто не хочет сделать ни малейшего усилия, чтобы спасти его. В таких мучениях, в постоянном страхе гонений, обид, заговоров, убийств она провела около двух суток.