Калеб Уильямс

Наутро мне сообщили, что мой хозяин вернулся домой очень поздно, что он справлялся обо мне и, узнав, что я уже в постели, больше ничего не сказал по этому поводу. Удовлетворенный этим известием, я пошел в столовую, где был подан завтрак. В ожидании, пока мистер Фокленд спустится вниз, я, несмотря на тревогу и трепет, которыми был охвачен, постарался заняться приведением в порядок книг и некоторыми другими делами. Немного погодя я услышал на лестнице его шаги, которые прекрасно умел различать. Вдруг он остановился и заговорил с кем-то, неторопливо, но понизив голос. Я слышал, как он несколько раз повторил мое имя, словно справляясь обо мне. В соответствии с планом, которого я решил держаться, я положил свое письмо на стол, за которым он обыкновенно сидел, и вышел в одну дверь, в то время как мистер Фокленд входил в другую. Сделав это, я, волнуясь и дрожа, удалился в уединенное место, нечто вроде светлого чуланчика в конце библиотеки, где я имел обыкновение довольно часто сидеть.

Не пробыл я там и трех минут, как услыхал голос мистера Фокленда, звавшего меня. Я прошел к нему в библиотеку. У него был вид человека, который борется с какой-то страшной мыслью и между тем пытается придать своему поведению беспечный и безразличный вид. Быть может, никакое другое состояние мистера Фокленда не могло бы вызвать во мне такого необъяснимого ужаса и тревожной неуверенности в предстоящем.

– Вот твое письмо, – сказал он, швыряя его. – Полагаю, приятель, – продолжал он, – что теперь ты проделал все свои штучки и фарс приближается к концу. Как-никак, твои обезьяньи ухватки и твоя глупость научили меня одной вещи, и если раньше я отступал перед ней с мучением, то теперь я непоколебим. В конце концов я раздавлю тебя так же равнодушно, как сделал бы это со всяким другим маленьким насекомым, которое стало бы нарушать мой покой.

Я не знаю, как ты встретился с мистером Форстером. Может быть, это было преднамеренно, может быть, и случайно. Но я никогда этого не забуду. Ты мне тут пишешь, что желаешь оставить службу у меня. Мой ответ на это будет короток: ты никогда не оставишь ее живым. Если ты попытаешься это сделать, то никогда, до конца своих дней, не перестанешь каяться в своем безумии. Такова моя воля, и я не допущу, чтобы ей противились. Отныне, как только ты в чем-либо ослушаешься меня, твоим выходкам будет положен конец навсегда. Может быть, твое положение и достойно сожаления, это тебе виднее. Я знаю лишь, что от тебя зависит, чтобы оно не стало еще хуже, а улучшить его никогда не смогут ни время, ни случайности.

Не воображай, что я тебя боюсь. Я ношу броню, против которой бессильно твое оружие. Я вырыл для тебя яму, и, куда бы ты ни двинулся – назад или вперед, вправо или влево, – она готова поглотить тебя. Молчать! Если только ты попадешь в нее, то, как бы громко ты ни призывал на помощь, ни один человек на земле не услышит твоих криков. Приготовь какую-либо историю, правдоподобную или даже вполне истинную, – и весь свет будет клеймить тебя как обманщика. Невинность твоя не послужит тебе ни к чему: я смеюсь над столь жалкой защитой. Это говорю тебе я! Ты можешь верить моим словам.

– Да разве ты не знаешь, жалкий негодяй, – прибавил он вдруг, переменив тон и в бешенстве топая ногами, – что я поклялся сберечь свое доброе имя, чего бы это ни стоило, что для меня оно дороже всего мира и всех его обитателей вместе взятых? И ты вообразил, что можешь повредить ему? Вон отсюда, мерзавец, гадина! Прекрати бороться с силой, которой тебе не одолеть!

Это как раз та часть моей истории, которую я вспоминаю с наименьшим удовлетворением. Почему я еще раз позволил Фокленду с его властной манерой держать себя совершенно лишить меня самообладания и не мог произнести ни слова? Впоследствии читателю представлено будет много случаев, из которых выяснится, что я обнаружил достаточно изобретательности в достижении цели и силы духа в попытках оправдать себя. В конце концов преследования закалили мой характер и научили меня быть настоящим мужчиной. Но на этот раз я оказался нерешительным, запуганным, пристыженным.

Речь, которую я выслушал, была внушена бешеной злобой и вызвала такую же бешеную злобу во мне. Она заставила меня решиться именно на тот поступок, от которого меня так торжественно предостерегали: бежать из дома своего покровителя. Я не мог вступать с ним в переговоры; я не мог больше терпеть гнусное ярмо, которое он одел на меня. Напрасно рассудок мой предостерегал меня против поспешности этой меры, которую мне приходилось принимать без необходимых к тому приготовлений. Я был в таком состоянии, когда разум не имел более власти надо мною. Я чувствовал себя так, что мог хладнокровно взвешивать разные доводы, понимать, что в их пользу говорит осторожность и здравый смысл, и все-таки отвергал их, потому что мной руководил более могущественный советчик.