Калейдоскоп, или Наперегонки с самим собой

– Вы их на флейте играть учите, – вздохнула Ольга Викторовна и грустно опустила свои приклеенные ресницы, – а я обязана твердить, что главное достоинство бетховенской Аппассионаты состоит в том, что её любил Ленин…

– Между прочим, он её и в самом деле любил, – недобро напомнил Жемчужников и снова углубился в чтение:

«…В Израиле я устроилась совсем не так плохо, как мне пожелали на партбюро. Учу язык, даю частные уроки музыки. На жизнь хватает. Даже откладываю кое-что на отпуск, который хочу провести в Ницце…»

– О, Ницца! – застонала Ольга Викторовна. – Хоть бы одним глазком посмотреть!

«…В Союз не поеду, хотя, сказать по правде, иногда тянет. Но не поеду уже потому, что секретарь райкома Трифанков сказал перед отъездом, что такой балласт, как я, советским людям не нужен. Куда мне, балласту, до него, ведь он выплывет при любой ситуации! Только всем хорошо известно, что лучше всего держится на поверхности…»

От такой откровенной хулы партийного начальства Жемчужников сперва зажмурился, потом покрылся липким потом и сразу же боязливо оглянулся.

«…Но Трифанков мне безразличен. Он не исключение: в райкомовских креслах удерживаются лишь подобные ему типы, а самые подлые и наглые из них пробиваются ещё выше, чтобы руководить государством. Хотя и это мне уже безразлично – жить-то с такой публикой вам, а не мне…»

– Ни хрена себе заявочки! – очередной раз вспылил завхоз. – Да за такие речи без суда и следствия… как врага народа! Ишь, какую змеюку на груди пригрели!

Красный, как рак, директор непослушными пальцами рванул галстук, вскочил и стал нервно метаться по кабинету.

– Может, дальше не читать? – жалобно застонал Жемчужников. – И так ясно…

– Читайте, – неумолимо повторила Тамара Васильевна.

«…И ещё мне интересно узнать: кто поселился в моей бывшей квартире? Уверена, что дали её не многодетной семье, мыкающейся по общежитиям, а какому-нибудь блатному из райкома…»

И здесь Нонна попала в точку: по райкомовской протекции в её квартиру вселился Жемчужников. Если упоминание о казенном баяне и пьянстве он пропустил мимо ушей, то такого оскорбления стерпеть уже не мог:

– Баста! Больше такую клевету не читаю. И вам не советую!

Он подхватился и принялся носиться по кабинету наперегонки с Григорием Николаевичем. Все стали провожать их взглядами, лишь Яшка тайком поглядывал на брошенное на стол письмо, силясь разобрать оставшиеся строки, писанные корявым тёткиным почерком.

Вдруг раздался смех, и все перевели взгляды на Наталью Абрамовну. Смеялась она как-то странно: из глаз катились слезы, и она достала носовой платок, но прижимала его почему-то не к глазам, а к вискам. И вообще это больше походило не на смех и даже не на плач, а на какие-то нервные частые всхлипывания.

– Господи, – шептала она лихорадочно, – неужели надо уехать, чтобы увидеть, в какой грязи и мерзости мы живём? Почему? За что?..

Тамара Васильевна и Ольга Викторовна принялись её успокаивать, Ефименко демонстративно отвернулся, а Григорий Николаевич и Жемчужников разом остановились и стали изумленно её разглядывать.

– Вы это… перестаньте… – пробормотал директор. – Дайте ей лекарство какое-нибудь, и пусть идёт домой. Мы тут сами…

Женщины вывели завуча из кабинета, а через минуту вернулись и сели на свои места.

– Оно понятно, – философски изрёк Ефименко. – Правда-матка глаза колет. Будь я на её месте…

– Замолчите! – выкрикнула Тамара Васильевна. – Оставайтесь на своём месте и помалкивайте. И так наговорили больше, чем следует!

Григорий Николаевич подёргал себя за растянутый галстучный узел и уставился на часы:

– Перестаньте собачиться, ради бога! Лучше займёмся ответом, пока совсем не перегрызлись…

– Пиши, – похлопал Яшку по плечу Жемчужников.

Мальчик послушно придвинул к себе чистый лист, попробовал ногтем перо и вздохнул.

– Пиши, – повторил Жемчужников и принялся на ходу сочинять: – «Открытое письмо». Написал заголовок? Теперь с новой строки. «По поручению парткома, профкома, администрации и коллектива школы…»