Калейдоскоп. Расходные материалы

Ну да, конечно, они все были левые – как Пикассо, Ривера или Малевич. Левые – и настоящие гении, слишком гениальные, чтобы просто нарисовать живую обнаженную девушку. Но писать картины на стенах домов – это чересчур даже для них.

– Настоящий гений, старик, да. – Рыжий хлопает Виктора по плечу. – Особенно финал – вообще отпад!

Оказывается, все трое – поэты, теперь читают свои стихи один за другим, Сергею нравится. Витька запоздало представляет своих друзей – оказывается, Очкарик тоже учится в Политехе.

– О, и я в Политехе, – смеется Сергей, – только в Новочеркасском!

– О, в Новочеркасске тоже есть Политех?

– Да, у нас много что есть. Даже Дворцовая площадь, только ее переименовали в площадь Карла Маркса.

Как ты оказался в Новочеркасске? Мать вернулась на Дон, там Сергей доучился в школе и поступил, где поближе. А чего, новочеркасский Политех не хуже ленинградского. Стихов там, правда, не пишут – ну и ладно. Эти стихи только под водку и хороши. А Рыжий с Очкариком – ну какие они, в самом деле, гении? Разве гении могут появиться в городе, пережившем голод, бомбежки и людоедство блокады? Разве гениальность – сорная трава, чтобы прорастать среди осыпающихся руин?

Он вспоминает узкую, как гроб, комнату в коммуналке, где Галя жила вдвоем с бабушкой Верой, единственным человеком из всей Галиной семьи, пережившим войну. Невысокая сухая старушка неловко суетилась, встречая пришедшего в гости Сережу – и только стоящая на комоде фотография в бумажной ажурной рамке, с косым оттиском старинного, с ятем на конце, ателье, напоминала, что когда-то Вера была молода, красива и не догадывалась, что главным достижением ее жизни станет то, что она переживет две войны, революцию и блокаду.

Сергей глядит в окно, и серый питерский туман отвечает ему задумчивым взглядом. Летербург, город-фантом. Что здесь еще остается, кроме как верить в собственную гениальность? Что остается, кроме как смотреть в подрагивающую завесу вечной сырости и ждать, пока сквозь нее, вывернув город наизнанку, не проступят иное место, иное время? Что остается, кроме как повторять «старик, ты гений» и ждать, что от этих слов хоть один из нас почувствует себя в эренбурговской «Ротонде», в «Клозери-де-Лила», в барах Латинского квартала, где за окном тоже идет дождь и вода течет по стеклам, точно слезы тех, кого нельзя вернуть, течет, омывая израненную душу Вифредо, возвращая память о давно прошедшем.

А вот еще был случай. Нет, не тогда, раньше, еще до войны. Один парень приехал сюда из твоих краев. Как же его звали? Фернандес? Или Флорес? Короче, как-то на ф. Нет, не с Кубы, из Аргентины. Какая, в сущности, разница, сам посуди? Получил стипендию от своего города, должен был нарисовать картину в честь какой-то великой битвы, где одни аргентинцы наваляли другим. Он, конечно, ни сном ни духом – ну, то есть снял мастерскую, купил холст два на три метра, краски, а дальше как-то отвлекся, ну, «Де Маго», «Липп», всё такое… И вот приходит телеграмма: деньги закончились, немедленно возвращайтесь. Даже, наверно, билет прислали. Ну, что парню делать? На последнее купил вина, позвал гостей, а когда все выпили, говорит: чуваки, такая история, мне домой пора, а у меня конь не валялся, я, собственно, даже и не научился ничему, кроме разве что пары приемчиков, как девок пялить. Так что будьте друзьями… нарисуйте какую-нибудь битву!

– И что? – спрашивает Асия. – Нарисовали?

– А то! – говорит Джонни. – Часа за три весь холст расписали. Ну, парень упаковал его и уехал в свою Аргентину.

– И о чем эта история? – спрашивает Вифредо. – О пользе коллективного труда или о том, что все латиносы – прохиндеи и бездельники?

– Да нет, – говорит Джонни, – это о том, что где-то в Аргентине есть картина, совместно нарисованная десятком великих художников ХХ века.

– Так этот Флорес – гений! Представь, сколько она сейчас стоит!

– Если, конечно, муниципалитет не выкинул ее на свалку, – говорит Асия.

– Брехня, – говорит Раймонд, – городская легенда о неизвестной великой картине.

– Не-не, – возмущается Джонни, – мне Жозефина рассказала, она их всех знала, даже в мастерской у этого Фернандеса была.

– Да, – кивает Исидор, – известное дело, Жозефина любит смуглых: по молодости ни Флореса, ни Фернандеса точно бы не пропустила. А к тебе, Вифредо, старушка не подкатывала?

– Иди ты, – бурчит Вифредо, – она мне в матери годится.

– Да и вообще, – говорит Джонни, – спать с Жозефиной – все равно что трахаться в музее.

– А почему нет? – спрашивает Асия и улыбается и подносит к бледным губам стакан дешевого, но очень красного вина.

Вифредо глядит в окно, и серый парижский туман отвечает задумчивым взглядом. Да, кажется, именно в этом баре Джонни и рассказал историю про Флореса. Вифредо смотрит на мужчину за стойкой – черт его разберет, вроде бы смутно знаком. Может, спросить про Асию? Не помнит ли он русскую девушку, сироту, чьи родители погибли в Сопротивлении? Впрочем, откуда бармену знать про ее родителей? Она рассказала о них только Вифредо, в тот самый вечер на мосту дез Ар.